— развести костер, нажечь углей и обустроить все удобства для своей Олечки. В груди вскипает досада и привычная, до одури надоевшая боль. Собираюсь развернуться и уйти, но мама Глеба хватает меня за рукав косухи и, проявив недюжинную силу, втаскивает внутрь:
— А вы?..
— Нелли.
— Проходите! Не из-за вас ли он в последнее время сам не свой?
Глава 38. Глеб
Я взял верхнюю полку плацкарта. Вспомнил, как когда-то мы ездили с мамой и Мишкой в Крым. Но с тех пор длина полок и высота потолков в вагоне существенно уменьшились, и чтобы мои торчащие ноги не лезли проходящим мимо людям в лицо, я вынужден всё время держать колени согнутыми. Да и повернуться с боку на бок не так-то просто. Мои попутчики — два тридцатилетних мужика с обветренными лицами в свитерах под горло и рваных носках. А на полке подо мной грузная женщина лет пятидесяти.
Сразу после проверки билетов мужики, застелив себе постели, заваливаются спать, а женщина достаёт еду и занимет ей весь столик. Поезд движется медленно, за окошком проплывают железнодорожные постройки, жилые дома в отдалении, туманный утренний город. Пейзажи с пожелтевшими, облетающими деревьями выглядят депрессивно и тревожно. Однако настроение у меня по-прежнему боевое. От опрометчивости и, вместе с тем, смелости моего поступка всё ещё немного захватывает дух. И хотя я сразу запретил себе надеяться на нечто большее, чем доброжелательный приём, при мысли о том, что смогу оказаться с Нелей рядом, сердце замирает. Эта давно позабытая детская радость невольно вытесняет и злость на Артёма, и стыд перед мамой, и тревогу путешествия в неизвестность.
Звонить маме я пока опасаюсь, поэтому, дождавшись восьми часов, пишу короткую эсэмэску: «Пожалуйста, не обижайся, но я уехал. Вернусь завтра. Не волнуйся, всё в порядке, объясню, когда вернусь, но это было очень срочно и важно. Мишке я позвоню, поздравлю. Тебя тоже поздравляю и люблю».
Писать, куда я поехал, не стал, мама с ума сойдёт, если узнает в какую даль, а обманывать не в моём стиле. Она всё поймёт и обязательно одобрит, потому что сама терпеть не может несправедливость, защищает слабых и буквально вчера объясняла мне, что мужчина должен поступать решительно. Но это потом, когда я уже дома, благополучно сидя на кухне, буду докладывать о том, как меня угораздило укатить в Щупинск.
Отправляю эсэмэску и заглядываю в профиль Нелли. Со вчерашнего дня в сети она не появлялась. Ничего удивительного. После такого-то. Хорошо ещё, что страницу не удалила.
Мысль об удалённой странице заставляет по-настоящему испугаться. Ведь если она исчезнет из сети, то связаться с ней я больше никак не смогу. Гоню эти страхи подальше. По-любому у меня есть её адрес, а адрес не страница — его не удалишь. Снова вспоминаю, что нужно купить цветы. И тут телефон оживает. На экране высвечивается «Мама». Я тороплюсь отключить звук, чтобы звонок не успел разбудить мужиков. Сую телефон под подушку и поворачиваюсь к окну. Мы уже выехали из города и скупые урбанистические декорации сменились жёлто-коричневыми пейзажными красотами осеннего Подмосковья. Колёса мерно постукивают, женщина подо мной шуршит пакетами, мужики похрапывают, из соседнего купе доносятся детские голоса. Я жалею, что не достал из кармана куртки наушники, но куртка висит в ногах, на крючке, и лезть за ней очень неудобно.
Заснул я раньше, чем успел почувствовать, что проваливаюсь в сон, да и спал, словно выключили: без сновидений и ощущений. А потом вдруг включили обратно. По проходу шли люди с чемоданами, кто-то вошёл в поезд на маленькой станции. Мужики тоже проснулись и, устроившись на нижней полке, залипли в телефонах. Достаю из-под подушки свой. Половина третьего и десять не отвеченных звонков. Просмотреть их не решаюсь, но подозреваю, что все от мамы. Я проспал больше шести часов — сказались бессонные ночи последних дней.
Женщина по-прежнему что-то ест. До меня доносятся запахи свежих огурцов, копчёной колбасы и картошки.
Вот уж о чём я совершенно не позаботился, так это о еде. Ночью есть не хотелось, а потом я был слишком взволнован и мысли занимали настоящие проблемы, а не какие-то там бутерброды или котлеты, которые я вполне мог бы прихватить с собой.
Так что приходится всё же выбраться из неудобного убежища верхней полки и отправиться на поиски проводницы, чтобы раздобыть чего-нибудь съестного. Но кроме чая и маленькой шоколадки РЖД у неё ничего нет.
Ресторан в девятом вагоне и забит до отказа, поэтому я просто покупаю пять завёрнутых в плёнку бутербродов: три с сыром и два с рыбой и иду обратно. Беру у проводницы чай в металлическом подстаканнике и возвращаюсь к себе. Поезд тормозит и мужики-попутчики торопятся выскочить покурить, а женщина с нижней полки неожиданно любезно двигается и предлагает мне поесть «нормально» за столиком. Чай — крутой кипяток. И пока он остывает, я успеваю один за другим проглотить два бутерброда. На улице снова дождь. Мужики, ссутулившись и запрятав сигареты в кулаки суетливо дымят почти напротив нашего окна. Внезапно из туманной серости к ним подваливает какой-то тип в тонкой чёрной ветровке и высоких, облепленных грязью ботинках. По общему виду молодой. Парень, вроде меня, но толком разглядеть невозможно. Просит у них сигарету, но не закуривает, а прячет в карман и что-то говорит, широко жестикулируя руками. Но мужики только трясут головой и торопятся от него отойти.
Возвращаются мокрые, дрожащие, противно воняющие табаком.
— Да, хоть и сдохнет, — ворчливо бросает один другому, убирая пачку сигарет в карман куртки. — Туда им и дорога. Воздух чище будет. Нарики, как тараканы: грязь и мерзость.
— Может, он не нарик? — пожимает плечами второй. — Может, его правда кинули?
— Ага. Сто тысяч раз. Ты чё? Только родился? Они же как цыгане, с три короба тебе наплетут, лишь бы денег дал.
— Да, я и не собирался. Даже если он и не нарик. Мне самому жить не на что, — мужик глухо хмыкнув, подмигивает мне и они снова, достав телефоны, усаживаются рядом.
Я с тревогой смотрю в окно. Парень в ветровке стоит на том же месте, засунув руки в карманы, голова опущена, волосы насквозь промокли, грязь с ботинок течёт жёлтыми струями в лужу под ногами.
— А что с ним? — осторожно спрашиваю у мужиков.
Те дружно поднимают головы.
— Говорит, грабанули. Деньги, документы отняли и теперь не может вернуться домой. Но это
