и смеялись, обсуждая программу предстоящего мероприятия. Шарапова выносила графин холодного лимонада с мятой и лимоном, который сама готовила, и бабушкины плюшки. И девчонки, засиживаясь до темноты, как и в юности, не хотели расходиться. Юля неизменно брала с собой Прохора, который в свои почти восемь месяцев не очень-то жаждал просто сидеть в коляске и забавляться с игрушками, предпочитая кочевать по рукам, улыбаясь, заливисто смеясь и хлопая в ладоши. Ребенок обожал, когда мама поднимала его высоко над собой, изображая полет. Малыш заливисто смеялся, видя сияющее лицо Юли, а потом она прижимала его к себе и целовала, щекотала волосами.
Именно этот звонкий, как перезвон серебряных колокольчиков, смех услышал Матвей Юрьевич, оказавшись у калитки дома Емельяновых, да так и замер, только сейчас вспомнив о ребенке. А ведь был еще и ребенок, сын Ариана, вечное напоминание ее измены. Она говорила о гордости и раненом самолюбии, но дело не в этом… Ребенок — венец ее иллюзий и миражей, живое воплощение любви к Ариану. И пусть она прошла в ее сердце, в ребенке будет жить вечно. Матвей старался не думать о сыне Ариана. Впрочем, и о Юле мужчина гнал прочь мысли, но каждый вечер ходил к плотине, надеясь, что она опять придет, но Юля не появлялась. Иногда ему казалось, что на старой аллее мелькал ее силуэт, и в саду чудился ее голос и смех… От Марины он узнал, что девушка действительно стала бывать к усадьбе и вместе со всеми включилась в подготовку праздника. Юля жила и радовалась жизни, а он… И ему вдруг стало страшно. А если она больше не придет? Все прошедшие недели он для этого приложил максимум усилий, но сейчас испугался. Он хотел снова видеть ее, разговаривать, незаметно касаться волос, вдыхая их запах. А она все не приходила, и тогда он решил пойти сам. Матвей помнил, где жили ее родственники. Отыскать их дом не составило труда, и он собрался уже войти, когда услышал детский смех.
Возможно, он мог бы простить ей предательство. Возможно, у него получилось бы ей поверить, но наличие чужого ребенка, сына его лучшего друга, вставало глухой стеной непреклонности. С этим он не сможет примириться никогда. Ему не следовало приходить. Лучше уйти, вообще уехать. Сжав губы так, что на щеках заходили желваки, Гончаров обернулся и столкнулся с Юлиной бабушкой.
— Добрый вечер! — растерянно произнес он. Хоть убей, не помня, как ее зовут.
— Добрый! Вы к нам? Заходите, — сказала она, рассматривая его подслеповатыми глазами и не давая возможности отказаться или уйти, брякнула клямкой и распахнула калитку.
— Прохор, а давай-ка посмотрим, кто к нам пришел? — услышал Гончаров веселый голос Юли и, оказавшись во дворе, увидел ее.
В коротких шортах и футболке, с кое-как собранными на макушке волосами, в обычных сланцах и без макияжа она походила на деревенскую девчонку, юную, веселую и очень красивую. Шарапова держала над собой ребенка и смеялась вместе с ним. Девушка обернулась, услышав, как стукнула калитка, и замерла, завидев его. Улыбка сбежала с губ, глаза сделались огромными. Юля опустила руки, прижав к себе малыша, который тут же потянулся к цепочке с крестиком у нее на шее.
— Юля, это, наверное, к тебе! — сказала бабушка, пересекая двор и направляясь к крыльцу.
Гончаров сделал шаг, понимая, как глупо выглядит со стороны. А подружки, переглянувшись и поняв друг друга без слов, поднялись с лавочки.
— Добрый вечер! — поздоровался Гончаров, подходя ближе.
— Добрый вечер, Матвей Юрьевич! — хором отозвались они.
А Юля, крепче прижав к себе ребенка, лишь кивнула в ответ.
— Это тебе! — мужчина протянул ей букетик цветов, росших на берегу у реки, где он собственноручно и нарвал их. — И прости, ладно?
— Что? — переспросила Шарапова, принимая букетик и прижимая его к себе вместе с ребенком. Прохор тут же позабыл о крестике и потянулся к душистым желтым метелочкам. Ухватил ручонками, намереваясь попробовать, и чихнул.
Юля улыбнулась, а малыш решительно свел на переносице бровки, совсем как Матвей, когда ему что-то было не по нраву.
— Кажется, я обидел тебя в последнюю нашу встречу! — ответил он, а взгляд его то и дело переходил от лица Юли к личику с темными волосиками и смуглыми щечками, на которых то и дело расцветали ямочки.
— Юль, мы домой! — махнув на прощание рукой, подружки направились к калитке.
— Нет, нисколько! Просто у нас с тобой разное понимание безнадежности! Тебе, вероятно, кажется, что только в Москве, имея платиновую карту Сбербанка, можно быть счастливым. Ну, хотя бы относительно. Ты решил, что я готова на все, только бы выбраться отсюда, потому что другого шанса у меня уже не будет. Но нам с Прохором и здесь хорошо, куда-то уезжать мы не планируем!
Прохор, устав от возни с букетиком, нетерпеливо заерзал у Юли на руках и, обернувшись к Матвею, протянул пухленькую ручонку со светлыми ноготками.
Мужчина машинально поднял руку, и ребенок ухватился за палец.
Юля говорила, но Гончаров ничего не слышал, не сводя пристального взгляда с лица малыша.
— Прохор ведь не сын Ариана… — то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес он, а Юля решительно сжала губы.
Матвей поднял на нее темные глаза, в которых недоверие и удивление, сменяя друг друга, переходили в уверенность.
— Нет, — покачала головой Шарапова. — Той ночью, помнишь…
— Помню. Я был пьян и зол. Потерял над собой контроль, мы не предохранялись, но… Ему ведь уже почти восемь месяцев! — потрясенно выдохнул мужчина. — А скажи-ка мне, дорогая, ты вообще собиралась рассказать о сыне? Или решила подобным образом отомстить? Даже в больнице, где я мог умереть, ты ничего не сказала. И я бы умер, так и не узнав о нем! Пожалуйста! — предупредительно поднял руку Гончаров, останавливая ее объяснения. — Пожалуйста, не говори, что ты пыталась, искала подходящий момент, выжидала, наблюдая за тем, как будут развиваться события! Скажи, пожалуйста, а если бы я все-таки не поехал в Сиренево, а улетел в Ниццу, ты бы мне сообщила? Можешь не отвечать, я и так знаю, не рассказала бы! — от ярости у мужчины побелели губы, а на щеках ходили желваки.
Юля растерянно моргала, не зная, что сказать. Но главное, он ведь был прав. Совершенно.
А Гончаров, не дожидаясь ее ответа, пошел к калитке.
— Матвей… — окликнула его девушка, заставляя остановиться, но не обернуться. — А что бы это изменило, если бы я сказала? Ты бы мне не поверил! Ты сразу решил, что Прохор — сын Ариана. Ты все решил для себя… Обвинил бы
