Выбегают из зарослей сирени, глазенки горят восторгом.
А секрет-то проще простого: папа или мама через форточку потянули за шнурок, выдвинули маленький ладный засов.
Подрастая, дети уже сами придумывали всякие шуточные сюрпризы для товарищей, для родителей.
Сад... да можно ли назвать его садом? Сливовое дерево, четыре старых каштана. Два каштана стоят очень удобно, близко друг к другу, к ним привязывают гамак. Много сирени вдоль забора. Много цветов, от самых ранних до предзимних.
Практичные хозяйственные люди даже на таком крохотном участке посадили бы вместо анютиных глазок лук и редис, вместо астр — помидоры. Вороновы не были практичными, они сажали цветы.
В библиотеке-кабинете помню солидный письменный стол: его купили у отъезжавшего в Москву профессора. Столик для Надежды Федоровны по чертежу дяди Вани и черная «классная» доска уменьшенного размера были сработаны мастером ремесленного училища. Доска водворилась в комнате братьев задолго до того, как они стали школьниками. Родители не боялись, что мальчики испачкают мелом руки или одежду.
Тут же, в детской, стоял низкий, по росту уже шести-семилетних детей, стол, сделанный дядей Ваней собственноручно. Стол был особой конструкции: с двумя ящиками по обеим сторонам. Ящики не выдвигались, а закрывались привинченными крышками. Андрей поднимал крышку своего ящика, Юра — своего. Каждый хранил свои сокровища как хотел. Могли играть, работать и отдельно и сообща.
В столовой самым любимым, почти одушевленным предметом было пианино. Играла Надежда Федоровна. Первую часть Лунной сонаты Бетховена (вторую не отваживалась, считала — нужен больший темперамент), вальсы и ноктюрны Шопена, сюиту Грига «Пер‑Гюнт» — прелестную песню Сольвейг, танец Анитры. По неизменной просьбе детей — «Шествие гномов».
Пыталась мать вызвать интерес к музыкальному инструменту у Андрюши. Даже пригласила учителя. Через некоторое время спросила: «Ну как ваше мнение?» Тот вежливо ответил: «У мальчика хороший удар!»
Иван Карпович вечером обхохотался, услышав о такой оценке. «Знаешь, в каких случаях это говорят?» Она знала: когда больше сказать нечего... «Ему-то самому нравится барабанить?» — «Ох, пожалуй, рад будет избавиться». — «Тогда прекращай. Не приневоливай. Ни в коем случае!»
И уроки музыки окончились.
В кабинете помимо книжных полок притягательную силу имел диван, где можно было уютно умоститься всей семьей, плечом, к плечу, и обсуждать события дня, слушать лукавое повествование о проделках Тома Сойера, страшную поначалу и радующую счастливым исходом легенду о доисторическом мальчике, у которого погас огонь, и — в который уж раз — историю мужественного, трудолюбивого, хитроумного Робинзона.
— Когда стали школьниками (Андрей на год раньше), начались мои педагогические испытания, — рассказывает Надежда Федоровна. — Детям отец мягко, убеждающе говорил: «Ученье ваша первая по-настоящему ответственная работа. Не отступайте перед трудным. Старайтесь понять и справиться. Делайте все хорошо». А мне, уходя на работу, всякий раз повторял: «Не забывай мою просьбу». Это означало: не вмешивайся, не помогай, не проверяй, не контролируй.
Андрей — первоклассник. Возвращается из школы, ранец летит на пол в передней, а сам словно уже забыл, откуда пришел. Сразу к своим любимым делам: что-то привинчивает, конструирует, а то выпиливает лобзиком. Или собаку дрессирует. На это у него хватало терпения. Осторожно спрашиваю: «Вам что-нибудь задали на дом?» Он и глазом не моргнет: «Нет, ничего...» Скрепя сердце больше не допытываюсь. Вечером, набегавшись, наигравшись, Андрей садится за стол, вынимает учебники, тетради. Пишет устало, торопливо, кое-как. Если посадит кляксу, выходит из себя, комкает промокашку, готов тетрадь изорвать. Иван будто ничего не замечает. Неужели и впрямь? Или только делает вид? Пытаюсь встревожить его, а он скажет безмятежно: «Все идет как надо. Завтра он получит двойку. Или «неуд», что там у них теперь ставят... Потом еще и еще. А потом возьмется за ум!»
Я не могла ждать. Боялась, останутся пробелы, которые потом трудно будет восполнить. В общем, за учебой Андрея пришлось следить зорко. Иногда необходима была и строгость. Иван оставался на прежних позициях. Строгость и контроль он исключал. Был убежден, что детям надо предоставлять полную свободу, что только так вырабатываются самостоятельность, чувство ответственности.
И «метод невмешательства» отлично удавался с нашим младшим. Читать Юра начал в четыре года. Писать и считать — вслед за братом. Но, в отличие от него, уже в начальных классах делал все аккуратно, тщательно. В портфель к нему заглядывала, только чтобы испытать удовольствие. Всегда все там было в порядке.
Меня выдвинули председателем родительского комитета как «примерную мать». А я внутренне вся сжималась от неловкости: разве это моя заслуга, что он такой? И очень сочувствовала учителям. Педагогика должна быть конкретной! Но ведь у меня их двое, а в классе тридцать — сорок. Разве учитель, воспитатель сверхчеловек, чтобы охватить, осмыслить столько индивидуальностей?
С годами еще отчетливей обозначился характер Юры. Кажется, в восьмом классе преподаватель раздал учащимся анкеты, там был и такой вопрос: «Кого из своих одноклассников ты больше всего ценишь (или уважаешь) и за что?» Меня как члена родительского комитета пригласили участвовать в просмотре анкет. Представляешь мое глубокое, счастливое до слез волнение: почти все назвали одно имя — Воронов Юра.
На мгновение Надежда Федоровна умолкает, смотрит на меня с тревогой.
— Тебе не кажется, Оля, что я идеализирую его, потому что его уже нет...
— Ну что ты, да я сама сейчас доскажу, что там было написано: прямой, правдивый, с развитым чувством товарищества. Так ведь?
Глаза старой матери теплеют.
— Да, так. Таким его знали все. — И снова в раздумье: — Но, знаешь, ведь он не был, наш Юра, эдаким образцово-показательным мальчиком. Как-то дает подписать дневник, поведение за неделю — четверка. «Что же это, Юра?» Он рассказывает смущенно, но без тени раскаяния: «Все классы уже распустили, а у нас и еще в параллельном был по расписанию шестой урок. Мы пробки выкрутили — сорвали урок». — «Зачем?» — «Нас уборщицы выгоняют, когда кончаются занятия, а тут ждали, думали, что дадут свет». — «А вы там в темноте в жмурки играли? На головах ходили?!» Он горячо, с упреком: «Что ты, мама! Наш товарищ нам пел. Мы давно хотели это устроить. Мама, у него голос как у Шаляпина (я сжала губы, чтобы не огорчить его невольной улыбкой). С каким чувством он пел! Из того класса тоже тихонько пришли. И учителя, и один родитель, и уборщица тетя Варя. Как нам всем было хорошо...» Я ждала вызова в школу, но его не было. Должно быть, учителя поняли, что тут не коллективная шалость, а совсем иное.
