только прошлым.
Современность дорога ей горячим биением своего пульса. Только входит она сюда чаще всего благодаря радио. Волнуясь, следит Надежда Федоровна за полетами космонавтов, за шагами лунника. За освободительной борьбой малых народов. Восторгается успехами нашего искусства за рубежом. Победами наших спортсменов. Но и негодует, и недоумевает подчас.
Убить лебедя?! Это же не просто уничтожить красоту, надругаться над природой. Это потеря человеческого, какая-то низшая зоологическая ступень.
— Зрение ослабло, — не жалуется, а делится со мной она; говорит спокойно, как о грустном, но естественном явлении. — Телевизор утомляет. Читать трудно. Иногда пользуюсь даже лупой. А радио — мое счастье. Какие чудесные концерты передавали к двухсотлетию Бетховена!
И вдруг с тревогой:
— Как у тебя дела со слухом? Для меня потерять слух было бы трагедией. Ведь даже чиж, славная птаха, приносит столько отрады. Он мне поет. А я — только ты не смейся, Оля, — я ему читаю. Вчера прочитала наизусть почти всего «Евгения Онегина». И он долго, долго внимательно слушал. Ну, не смейся, пожалуйста. Помнишь, у нас там тоже жили зимой то щегол, то синица. Дверца клетки никогда не закрывалась. Птичка садилась на плечо, брала корм из рук. Весной выпархивала в сад. Мы все с замиранием сердца ждали: вернется или нет на свою жердочку. Одну, две, три ночи возвращалась. А потом прости-прощай!
— Закономерный результат свободного воспитания, — шучу я.
Надежда Федоровна понимает, что речь идет не о птичках. И, кажется, чуть-чуть обижена.
— Это я уже от тебя слышала. Свободное воспитание теперь зачислено по разряду идеалистических теорий. Да ведь Иван тоже не безоговорочно его исповедовал. Отвергал крайности. Но не выплескивал с водой ребенка. Самым главным он считал, что ребенок — это не личинка человеческая, а уже человек, ребенку должно быть дано право развиваться естественно. — Она опять погружается в воспоминания. — Колыбель — опоэтизированное понятие. А мы не качали своих малышей. Не знали они и сосок-пустышек. К году, к первым шагам радовали их разноцветными деревянными «кирпичиками» в маленьких тележках. Дидактический материал по методу Монтессори? Нет, конечно. У нее все много сложнее, требуются разные геометрические фигуры для развития зрения, осязания. А у нас в то время и в магазинах почти ничего, кроме «кирпичиков», не было. Ну, игрушки мы потом амнистировали. Лошадка воплотила в себе детскую мечту. Поэтому и отца сразу приворожила. Да еще ведь это было изделие искусных рук. Помнишь, как он это оценил, как прививал детям вкус к труду, какой сам был умелец!
Помнить-то я помню. Но как раз это качество открылось мне в дяде Ване только в последний период его жизни и чрезвычайно меня удивило. Я даже не подозревала, что он умеет держать в руках пилу и рубанок. Ни от кого не слышала, что подростком он окончил столярное училище.
— У бабушки и в доме он никогда гвоздя не вбил! — напоминаю я Надежде Федоровне бескомпромиссно.
Мы предельно прямы друг с другом, ничего не пытаемся смягчить.
Но ведь все в жизни взаимосвязано и обусловлено. Это мне теперь, через долгие годы, жаль бабушку, я сочувственно думаю, как трудно ей было нести на своих плечах бремя домовладения. Настю, младшую, слабую, она щадила, оберегала от хозяйственных забот. Ваня самоустранился.
Мы с Надеждой Федоровной понимаем, что тогда он не мог иначе.
Надежда Федоровна говорит:
— То была принципиальная позиция. Протест против собственности. Материн дом был для него только вынужденным местом обитания. Он всегда рвался оттуда уйти.
Я мысленно продолжаю. Да, это так. И должно быть, впервые в жизни в домике в Детском переулке дядя Ваня почувствовал себя не на квартире, а дома. Он обрел гнездо. А гнездо и птица, и человек хотят устроить с высокой целесообразностью, ибо ему, гнезду, дано ответственное назначение: тут появятся на свет новые жизни, будет расти, набираться сил, отращивать крылья потомство.
Первое, что нес в свой дом дядя Ваня, были книги. Для них он сам сделал множество полок. Застроил ими стены большой комнаты.
...Как-то, застигнув нас с Надеждой Федоровной на этом участке путешествия в прошлое, Андрей тоже поделился своими воспоминаниями и размышлениями.
— Некоторые считают, — говорил он, — что иметь книги дома незачем, ведь всегда можно взять в библиотеке. Это глубоко неверно. Само присутствие книги формирует человека. Нас с братом окружали книги. Библиотека-кабинет отца была целым миром. Еще не умея читать, мы жаждали проникнуть в этот мир, овладеть им. Мы знали названия книг, имена авторов, иногда было приятно хотя бы потрогать переплет. Мы были счастливы, что отец не запрещает нам снять книгу с полки и рассматривать картинки. Иллюстрации Доре к «Барону Мюнхаузену» рождали цепную реакцию — неуемную работу фантазии. Когда нам читали вслух, наступал общий праздник. Самой любимой книгой был «Робинзон Крузо».
— Не оттуда ли и по сей день Андреева «робинзонада»? — замечает Надежда Федоровна, когда мы снова остаемся вдвоем. — Любит путешествия в одиночку, да ведь какие — самые трудные, водные. Клязьму с ее притоками, кажется, всю изучил, плавал на байдарке по лесной речке Пра, по Северной Двине, по озеру Ильмень. Это уже теперь. А в предвоенные годы была у нас лодка «Джек Лондон», ею почти безраздельно владел Андрей. Басовы имели лодку с подвесным мотором; после смерти Ивана Карповича Геннадий Федорович иногда брал с собой на реку всех мальчиков, своих и наших. Где-нибудь на привале случайный сосед-рыболов восхищенно восклицал: «Ого, у вас четыре сына! И какие все ловкие, сноровистые». Мальчики, наши мальчики, что с вами сделала война!
Надежда Федоровна глухо рыдает. Я не могу утешать, я обнимаю ее плечи и только стараюсь унять дрожь — свою и ее.
...И снова, как по серпантину горной дороги, мы идем крутыми витками: вверх-вниз, вверх-вниз, то к настоящему, то к давно минувшему.
— Ты все помнишь, как у нас там было? — спрашивает Надежда Федоровна.
Не в подробностях, конечно, но многое помню.
Вот калитка, вся увитая диким виноградом, на ней с внутренней стороны почтовый ящик из фанеры. Сделал дядя Ваня. Очень большой ящик и широкая прорезь наружу: можно, не измяв, просунуть и пачку газет, и толстый журнал.
Калитка с секретом: еще не дотронешься — она сама открывается, и никого нет. Входишь, изображая крайнее удивление: «Кто же это отворил? Где он? Вероятно, в этом доме живет добрый волшебник...»
Сколько бы ни повторялась эта игра, она никогда не надоедает пятилетнему Андрюше и четырехлетнему Юре.
