Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 94
Было чему удивляться и возмущаться: во внешнеполитической цитадели, призванной отстаивать жизненно важные интересы России, с некоторых пор засели люди, проводившие по существу антинациональную политику, направленную на расчленение страны и превращение ее в послушный придаток Запада. Лев Николаевич внимательно следил за трагическими событиями, развернувшимися в стране после ее распада. При каждом удобном случае подчеркивал, что в новых геополитических реалиях он «поддерживает этническое единство путем внутреннего неантагонистического соперничества», в мировом масштабе — многополярный мир и евразийский полицентризм.
Гумилёв категорически возражал против проведения аналогий между распадом СССР и крушением капиталистической колониальной системы в начале XX века. Во-первых. Россия никогда не была империей в западноевропейском смысле слова. Если колониями считать периферийные республики Прибалтики, Средней Азии, Казахстана, Кавказа и т.д., то место метрополии остается только собственно России. Но коль скоро так, то Россия должна была бы напоминать Англию XVIII—XIX веков в сравнении с Индией: отличаться повышенным благосостоянием населения, иметь третье сословие, активно развивать социальную инфраструктуру за счет колониальных инвестиций. Ничего похожего не было в России. По благосостоянию жителей Кавказ гораздо больше напоминал метрополию, нежели Москва или Петербург. По формированию третьего сословия Средняя Азия ушла куда дальше. Что же касается колониальных инвестиций, то газ и нефть из Сибири долгое время продолжали поступать в отделившуюся от Союза Украину, Белоруссию, Молдавию, страны Закавказья и даже Прибалтику по ценам ниже мировых, тогда как в историческом центре России, названном почему-то Нечерноземьем, и проехать-то можно было далеко не во все деревни и поселки из-за отсутствия дорог.
Во-вторых, почему условием входа в семью цивилизованных наций должен быть распад огромной державы? Если перед глазами «очарованных» россиян стояла современная европейская практика управления в виде Европейского экономического сообщества, то сие тем более ошибочно. ЕЭС и Европейский парламент с их лозунгом «Европа – наш общий дом» действительно представляют собой закономерный итог развития отдельных цивилизованных стран с устоявшимися традициями рыночной экономики в XX веке. Но если брать европейский опыт, следует рассматривать его целиком, а не отдельными фрагментами. Для европейских государств дезинтеграция всегда была способом существования, но цивилизованной Западная Европа стала отнюдь не сегодня. По Максу Веберу, процесс превращения христианского мира в мир цивилизованный проходил уже в XVI—XVIII столетиях. Таким образом, формирование «семьи цивилизованных наций» совпадает вовсе не с распадом империй, а, напротив, с их созданием в результате европейской колониальной экспансии в Африке, Индии, Новом Свете.
Противоречивость социальной точки зрения побуждала искать объяснения, лежащие в иной плоскости, и Гумилёв пробовал найти ответ в этнической истории и этногенезе народов нашей страны. Правда, здесь любого аналитика подстерегает трудность. Сегодня не существует общепринятого, то есть разделяемого большинством общества, взгляда на историю отечества. Что такое, например, почти восемь десятилетий советской власти для большинства населения, жившего в ее условиях? «Новая эра в развитии человечества!» — так отвечали марксисты-ленинцы. Но демократы охарактеризуют этот период как «время господства тоталитарного режима, подавившего свободу, демократию и права человека, провозглашенные Февральской революцией». Однако патриот-почвенник резонно возразит: «Именно Февральская революция, направляемая руками инородцев, уничтожила традиционную российскую государственность и положила начало Большому террору». Количество высказываний легко умножить, но, находясь в рамках социально-политической системы координат, практически невозможно элиминировать влияние «партийных пристрастий». И положение такое вполне естественно: в борьбе за власть каждая политическая группировка стремится завоевать симпатии общества, а потому трансформация истины проходит легко и как-то незаметно.
Попробуем поставить вопрос иначе. Возможна ли альтернатива не отдельно марксистам, демократам, почвенникам, анархистам (несть им числа), а социальной интерпретации истории как таковой? Ведь на деле политиков при всей мозаике политических взглядов роднит глубокая внутренняя убежденность: история делается людьми, и этот процесс поддается сознательному регулированию. Недаром ключевой момент в деятельности любого политика – момент так называемого принятия решения. Однако не только политик, но и любой обыватель способен привести массу примеров того, как на первый взгляд правильные и взвешенные политические решения приводили к совсем иным последствиям, нежели те, на которые были рассчитаны. Например, желая поправить пошатнувшееся благосостояние с помощью военных успехов, какой-нибудь средневековый герцог, разумно оценив свои силы, «принимал решение» начать вербовать себе наемников. Вскоре мажордом герцога уже давал какому-нибудь прохвосту золотую монету и говорил: «Милейший, возьми это, иди и объясни всем своим друзьям, что наш герцог — добрый герцог». И вот искатели оплачиваемых приключений начинали прибывать во владение герцога толпами. В результате еще до начала войны благосостояние сеньора снижалось, ибо после ландскнехтов оставались потравленные поля, пустые бочонки да оборванные женские юбки. Конечно, наш современник задним числом легко объяснит происшедшее недальновидностью герцога и низким уровнем образования в Средние века. «Правитель должен был предвидеть последствия приглашения на службу жадных кондотьеров, и вообще гораздо правильнее было бы ему освободить крестьян от крепостной зависимости, просветить их, обучив азам политической экономии и военного дела, и, оперевшись на крестьянскую массу в союзе с ремесленниками, совершить буржуазную революцию». Пример намеренно утрирован, но заметим, что такую программу вряд ли бы одобрили вассалы герцога, а ссора с окружением и тогда уменьшала шансы вождя на спокойную старость.
Но самый парадоксальный вывод из приведенного примера заключается в том, что методология социальной политики сегодня остается такой, какой она была несколько сотен лет назад. Назовите герцога – президентом, наемников – партократами, крестьян – цивилизованными бизнесменами, а буржуазную революцию – демократической, и вы получите точную копию высказываний вчерашней газеты по поводу дискуссий в парламенте. О «новой демократии», расцветавшей у него на глазах, и ее истоках Гумилёв высказывался прямолинейно и нелицеприятно:
«Да, с демократией действительно нынче сложно. Раньше ведь все как было — ни плюрализма и многопартийности, ни парламента и разделения властей. А сейчас всего становится с избытком. Хотя, глядя в телевизор, внимая речам своих же избранников, начинаем понимать, что в потоке демократизации скрыты коварные подводные камни. Я считаю самым опасным из них отсутствие нормальной селекции, которая отбирала бы кадры для самоуправления. Демократия, к сожалению, диктует не выбор лучших, а выдвижение себе подобных. Доступ на капитанские мостики, к штурвалам получают случайные люди. История знает немало примеров, когда “общественное мнение” трагически расходилось со здравым смыслом и потребностью решения насущных задач. В свое время итальянцы знаменитой эпохи возрождения низвергли тираническую фамилию Медичи, но получили взамен свирепого Савонаролу. Не стало легче после его гибели в 1496 году — созданная заново республика показала полное бессилие… Иные скептики, размышляя над подобными пертурбациями, ничего не приносящими народу, кроме вреда, называют историю государственной власти сменой одних видов саранчи другими. Суд и закон часто сами служат произволу. Избирательное право способно склонить к ренегатству, суля успех тем, кто беспринципно меняет взгляды раз в четыре-пять лет. Народные веча и митинги всех времен и народов многажды приводили к дикому разгулу охлократии — власти толпы, которая не щадила никого»
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 94
