– А-а-а… это тот самый пришел, с которым сосед мой уезжал! Должно быть, он ему ключи дал, потому как смотрю: он дверь отпер – и шасть в квартиру!
– И долго он там пробыл?
– Дак с полчаса, не меньше… Мне все думалось: что он там делает? А потом скумекала – это он вещи собирает! Ваньку-то, соседа моего, никакие не документы подписывать повезли, а опять в камеру определили! А он же без ничего уехал, в одних спортивках, даже без пинжака! Наверное, тот, с ключами который, ему вещички кой-какие собрал, потому как с сумкой вышел.
«Или собрал, но, скорее, подбросил. И шнур, и позолоту, – подумала Катя. – А может, и то, и другое. Последний раз живого Зозулю эта тетка видела в спортивках, а повесили его в джинсах и куртке… причем в его собственных».
– А он с сумкой сразу пришел, не видели?
– Да почему ж не видела! Видела! Потому как во втором подъезде-то тоже здоровенные баулы несли, а куда – хоть бы поинтересовался кто!
– А точно это был один и тот же человек? – на всякий случай уточнила Катя.
– Да голову на отсечение! Только утром он в форме был, а уж ночью, когда приходил, – как все люди.
– Узнать вы его сможете?
– Так чего ж не смогу? Я ж еще не в маразме! А зачем? – вдруг насторожилась она.
– Документов кое-каких в деле не хватает… у Маргариты Павловны, – кротко улыбаясь, пояснила Катя.
– Для Маргариты Павловны я – что хошь! – раздулась от гордости бесценная свидетельница, которая и видела, и слышала, и точно могла опознать. – Такая женщина приятная! И карамельками меня угощала, и чаем с печеньем! И поговорить с ней за жизнь можно, такая женщина понимающая, не то что некоторые… Вот говорят – оборотни в погонах, а я теперь всем объясняю – у нас в милиции хорошие люди работают!
«Всякие работают… в том числе и оборотни, и упыри… и даже людоеды», – мрачно думала Катя, которая была старлеем. И даже та Катя, которая, казалось бы, думала совсем не о работе, в конце концов с ней согласилась.
* * *
– Ну, я считаю, можно уже потихоньку подниматься на поверхность… Кать, ну ты спишь, что ли? – обиженно спросила Сорокина, и она очнулась. – Я тут проверяла связи погибших женщин, и знаете, что всплыло?
Рита Сорокина не могла не доставить себе удовольствия выдержать драматическую паузу.
Однако Катя сорокинскую мизансцену не оценила, так как снова впала в сомнамбулическое состояние, связанное с тем, что она узнала в последние дни. Возможно, случись это раньше или позже, она бы и не обратила на это особого внимания, но сейчас у нее были слишком обострены все чувства. И ее буквально физически мучило сознание того, что человек, которого она знала, с которым не раз разговаривала и который был одним из них, – этот самый человек смог хладнокровно задумать, а затем осуществить убийство одиннадцати ни в чем не повинных женщин! Кому тогда можно доверять? Выходит, что никому?!
Этот факт так потряс фундаментальные основы ее мироощущения, что все личное как-то скукожилось, стеснительно ушло на второй план, а сама она решала и никак не могла решить один и тот же вопрос: может, бросить все это к чертовой матери? Нет, не левое расследование, на которое они с Игорешей подписались и которое вот-вот должно было подойти к концу, – но саму работу: эту чертову, паскудную работу в убойном отделе. Потому что это теперь разрушало ее саму. Как личность. Как человека. И особенно – как женщину. Ну, может быть, не разрушало, но деформировало точно… и не потому ли от нее и ушел Тим?! Может, он почувствовал, как она постепенно превращается в автомат, для которого убийство – самая страшная вещь на свете – это нечто обыденное… просто работа. Аванс, зарплата, премиальные, оплачиваемый отпуск. Может быть, за эти годы перед ней прошло столько преступлений, что она действительно непоправимо очерствела? Загрубела, окаменела душой – и, чтобы повернуть этот процесс вспять, понадобилось покушение на нее саму, а затем и разрушение представлений о профессиональной чести и порядочности – иначе в ней окончательно и бесповоротно атрофировалось бы нечто важное? Потому что она почти разучилась сострадать.
Нет, она не хочет превращаться просто в винтик, часть системы… она помнит, как ей было больно и как раньше она сочувствовала всем: и жертвам насилия, и родственникам погибших и даже свидетелям, которым пришлось пережить шок от увиденного! А что сейчас, сегодня? Пришла, отработала свое, хладнокровно осмотрела место происшествия, да еще и на безответную практикантку походя наорала… А потом поехала к подруге на день рождения, веселиться и пить вино! И даже аппетита не потеряла! Нормально ли такое? Или это просто-напросто издержки профессии? Говорят, с врачами со временем также происходит нечто подобное… особенно с хирургами. Однако в Тиме она этого не замечала. Или просто не хотела замечать? Почему она не спросила его об этом раньше, пока они еще не расстались? Почему не попросила совета? Не поговорила по душам? Почему отмахивалась, когда он настаивал, что эта работа в конце концов ее убьет – если не физически, то морально уж точно! Да потому что раньше, когда у них все было хорошо, она не хотела об этом задумываться – как и о многих других, очень важных и нужных вещах. Не хотела – и баста! Ей было удобно, комфортно, а остальные… они должны были подлаживаться под нее. И они подлаживались… жалели ее… и даже уважали ее выбор. А нужен ли он ей теперь, этот самый выбор? Сегодня, сейчас? Катя весь день размышляла над этим, так мучившим ее вопросом, но так и не смогла прийти к однозначному выводу.
Сорокина сидела надувшись – ей казалось, никто из присутствующих не оценил ее заявления. А между тем сколько работы провернула она сама! Ну, оперб – это, конечно, сила – без них никуда, но… чего это и Катерина, и Лысенко оба как воды в рот набрали?
Майор тем временем с отсутствующим видом начал рыться в сумке.
– Ты это имела в виду? – он равнодушно кинул на стол несколько снимков, и следователь буквально подскочила на стуле.
– А ты как до этого допер? – несколько разочарованно осведомилась она.
– Ну знаешь, я тоже не пальцем деланный… сколько лет уже только тем и занимаюсь, что подозреваю всякого во всех смертных грехах! И делаю выводы!
Вот-вот… Она, Катя, тоже подозревает каждого в чем-то неприглядном… и Тима… и Лешку… Но, возможно, нужно начинать все же с себя? Потому что не они – а она сама – безвозвратно изменилась! Стала не только равнодушной, черствой, но и излишне подозрительной. Однако время для самокопания явно было не самым подходящим, и потом ужасно интересно – что там нарыл Игореша? И совпадает ли это с выводами, сделанными ею самой?
– Представь себе, Ритуля, мне это тоже пришло в голову – что нужно хорошенько порыться либо по последней убитой, либо, в крайнем случае, по предпоследней… И я копнул! Дела давно минувших лет, преданья старины глубокой… И вот что выплыло: эта самая стриженая Амалия – сестра десятой жертвы, Элеоноры Янсен. И зовут ее вовсе не Амалия, а Эмилия! Эмилия Дашевская. Но, поскольку ее старшая сестра умудрилась трижды выйти замуж и каждый раз меняла фамилию, проследить их родственную связь было довольно проблематично… Где Янсен, а где Дашевская… и концов как будто не осталось. Однако я с этим справился!
