— Клара, — в отчаянии воззвал к ней Маркус, — я боюсь, что никогда больше тебя не увижу.
— А ты не слышал, что вчера вечером сказала Лоррен? Ты не понимаешь, какое мнение сложилось теперь обо мне в Чикаго? И в Нью-Йорке. Да везде, если говорить честно.
— Мне нет дела до того, что ты делала и чего не делала, прежде чем познакомилась со мной. Мне есть дело только до тебя самой, сейчас. Ты мне очень нравишься. Я люблю тебя, Клара, — сказал Маркус и потянул ее назад на кровать, так что Клара села чуть не на колени ему. — У меня было время хорошенько подумать. Главное: когда я пытался представить себе, какой будет моя жизнь без тебя, ну… Я не видел вообще ничего.
Кларе хотелось сказать ему так много, что на минуту она почти онемела. Метнулась в ванную, набросила на себя фланелевый халат.
— Ты помнишь, как мы познакомились в этой самой комнате? — спросил Маркус, когда она вернулась.
— Как я могу это забыть?
— А мне хорошо запомнилось, что я сразу увидел: ты какая-то загадочная — было в тебе что-то скрытое глубоко, какая-то завеса тайны, которая ждала, пока ее приподнимут. От этого мне сразу захотелось тебя поцеловать, не теряя ни минуты.
— Не поцеловал же.
— Не поцеловал, — согласился Маркус и погладил ее по голове. — Я же все-таки джентльмен.
Ей захотелось, чтобы он поцеловал ее сейчас. Захотелось самой поцеловать его.
— А если я тебе не понравлюсь… настоящая? — встревоженно спросила она. — Если я не буду тебе нужна такая, как есть на самом деле?
— Ты всегда будешь нужна мне, Клара.
— Откуда ты это знаешь? — спросила она. — Как ты можешь быть уверен?
— А если попробовать так? — предложил Маркус. Он выпрямился, одернул кардиган и протянул ей руку. — Давай начнем с нуля. Здравствуйте. Меня зовут Маркус Истмен. А вас?
— Ой, брось, Маркус, не дури, — засмеялась Клара.
— Да я же серьезно! — возразил он. — Представься. По-настоящему, как есть.
Клара хотела было снова засмеяться, но тут поняла, что именно этого он и хочет — начать все с самого начала.
— Меня зовут Клара Ноулз, — произнесла она, пожимая его руку.
Маркус энергично потряс ее.
— Очень приятно познакомиться, мисс Ноулз.
— Мне тоже приятно, мистер Истмен. — Теперь они оба расхохотались и повалились на спину.
— Осталась только одна проблема, — сказала Клара, сделав серьезное лицо и не выпуская руку Маркуса.
— И какая же?
Клара погладила его густые светлые волосы, легонько пробежалась пальцами по щеке. Вот и настала минута, когда ей предстоит рискнуть всем, как никогда в жизни. И это еще мягко сказано.
— Как мне дождаться лета?
— Ну, оно же совсем скоро, — засмеялся он и поцеловал Клару.
— В следующий раз ты меня поцелуешь… мы поцелуемся на вокзале Грэнд-Сентрал. Я приеду первым утренним поездом.
— А волосы у тебя будут укрыты широкополой шляпой. Я тебя сразу и не узнаю.
— Но потом я сниму шляпу, волосы растреплются…
— Как у актрисы в дешевом кинофильме. — Маркус скривил губы.
— В сказочно прекрасном фильме, большое спасибо. То есть это на платформе я скажу «спасибо», когда ты меня встретишь. В первую минуту ты и рта не сможешь открыть. А я побегу и брошусь в твои объятия, а ты закружишь меня, я стану дрыгать ногами, и все будут смотреть и удивляться, завидуя нам, нашей любви.
— Боже мой, — прошептал Маркус. — Да ты закоренелый романтик, Клара Ноулз.
Она внезапно поняла, что так оно и есть. Она на самом деле романтик.
— Так ты и сейчас хочешь, чтобы я расстегнул браслет? — спросил Маркус.
— Если не возражаете, мистер Истмен, — ответила она, — я оставлю его себе навсегда.
27
Лоррен
Сидеть дома и хандрить — глупо. Вот пойти в новый, недавно открывшийся «тихий» бар под названием «Плащ и кинжал» — как раз то, что надо.
Даже если Лоррен и придется отправиться туда одной.
Ей подумалось, что это будет вроде подготовки к колледжу Барнарда — там, несомненно, девушки самостоятельные, они хоть через весь Нью-Йорк могут прошагать в одиночестве, и глазом не моргнув.
Она велела шоферу высадить ее у ветхого итальянского ресторанчика недалеко от Стейт-стрит. Подруга Виолетта написала указания на последней страничке молитвенника, лежавшего у Лоррен в сумочке, и она строго последовала им: «Пройдешь в самый конец ресторана, обходя целующиеся парочки; толкнешь двойные двери — смело, будто привыкла; потом бегом через забрызганную томатной пастой кухню, не обращая внимания на поваров; у дальней стены повернешь налево, пройдешь мимо вонючих баков с отбросами, а дальше — прямо к громадному, звероватого вида мужику, который стоит перед металлической дверью».
— Я пришла к мужчине, который знает, где моя собака, — Лоррен пыталась прорычать эту фразу, но вышло скорее жалобное повизгивание. Мужчина, одетый во все черное, окинул ее быстрым цепким взглядом и без единого слова пропустил.
В «Плаще и кинжале» оказалось гораздо уютнее, чем предполагала Лоррен: маленький полутемный зал, освещенный чем-то похожим на тысячу лампадных свечечек, вставленных в шары из тонкого стекла. Железная винтовая лестница вела на второй этаж — на балкон, который шел по всему периметру зала. В дальний угол зала была втиснута стойка, больше похожая на слишком высокую парту. На эту парту облокотился еще более высокий мужчина — бармен, куривший сигарету. Со старенькой граммофонной пластинки лилась умеренно громкая джазовая музыка, и на крошечном танцполе несколько пар кружили медленно, как дымок, который лениво поднимался от их сигарет.
Такая расслабленно-томная атмосфера понравилась Лоррен. Казалось, никто из посетителей не обращает внимания на остальных. Когда она выпьет один-два бокала мартини, то сможет забыть, почему она, собственно, оказалась здесь в одиночестве — да потому, что ее привычная жизнь рухнула.
Вернулись домой родители, отсутствовавшие две недели, и коротко объявили: они читали светскую хронику, знают о ее поведении, запрещают ей куда-либо выходить до самого окончания школы, сами же не будут с ней даже разговаривать. Ни одна из подруг тоже с ней не разговаривала.
Она неспешно продефилировала к стойке бара. В отличие от «Зеленой мельницы», здесь возле стойки почти не было посетителей. Но толпой Лоррен была сыта по горло. Больше она не станет пытаться угождать другим. Ей больше не нужна Глория. Не нужен Бастиан. Не нужен… никто.
Ей нужно утопить свои печали в каком-нибудь красивом напитке, ярком и крепком. Может, даже розовом. Она стряхнула с плеч норковое боа и постелила на ободранный табурет.
