Начало смеркаться; зелень садов и рощ медленно превращалась в бесконечную пыльную равнину; потом вокруг нас замаячили невысокие каменистые холмы. Небо покрылось разноцветными полосами: темно-красными, багряными, золотыми; чуть позже они начали растворяться в закатной синеве.
— Надо искать вписку, — сказал Марголин. — В Мицпе мы сегодня не успеем, да и делать там ночью нечего.
— Сейчас проверим, можно ли вписаться у Барсука, — сказал я, доставая мобильник; оказалось, что можно.
— И что они сейчас делают? — спросил Марголин.
— Похоже, так тусуются, — сказал я.
Темный песчаный вечер подступал все ближе; вокруг нас лежала пустыня, безмолвная и торжественная. Взошла тусклая вечерняя луна; на ее матовой поверхности проступили горные цепи. Огоньки на горизонте приблизились, обступили дорогу; и как-то незаметно мы въехали в Беер-Шеву с ее полутьмой и странным однообразием; из высокого окна грузовика мы смотрели на бетонные дома, на раскрашенных девиц, теснившихся на автобусных остановках, на худощавых парней, скользивших в тусклом свете окон, подобно мотылькам в пустыне.
— Интересно, — сказал Марголин, — где-то здесь гнездятся их банды.
А я подумал про то, что вокруг нас лежит эта темная и таинственная пустыня с ее тропами и бесчисленными бедуинскими стоянками. Мы долго бродили по одинаковым улицам, безуспешно спрашивая дорогу, пока наконец не оказались окончательно в кромешной тьме.
— Мне кажется, что это где-то здесь, — сказал я.
Мы поднялись по узкой лестнице с запахом еды и кошек и оказались на темной лестничной площадке с разбитыми плитами и двумя дверями без табличек; наугад постучали в одну из них. Нам открыл мрачный туземец с цепью на шее и молча указал на противоположную дверь. Она оказалась открытой; и там был не только Барсук, но и Боров, и Шкаф, и Вентель, и обе Стрелки, и Черепашка, и еще какой-то малознакомый и вовсе незнакомый народ. Мы нашли несколько почти нетронутых пит в шкафу, два помидора и съежившийся огурец в холодильнике, полкоробки с вином, бутылку водки и три бутылки красного вермута в салоне. Младшая Стрелка принесла нам остатки макарон в потемневшей алюминиевой кастрюльке, и мы съели их, сидя за откидным деревянным столиком на узкой кухне шириною в полтора шага.
— Как у вас тут хорошо, — сказал я.
Мы подвинули Борова с какой-то незнакомой девицей, устроились на незастеленном матрасе, лежавшем на полу в салоне и покрытом узором разноцветных пятен. Барсук налил нам вермута.
— Ну же, — сказала старшая Стрелка почти нежно, — мы тут затрахались вас ждать. Вентель сказал, что плана мало и без вас не канает.
Она выжидательно посмотрела на Вентеля, и тот начал забивать.
Потом он утрамбовал спичкой траву, двумя пальцами скрутил кончик, и зубами вырвал фильтр того, что еще недавно было сигаретой «Ноблесс», вставив на освободившееся место распорку из куска плотной бумаги. Мы пустили все три косяка по кругу, а потом, подвывая и бренча струнами, Шкаф пел крикливые, грустные и «маловразумительные песни о любви, хиппах и мусорах» и о жестокости этого мира; где-то через час он отдал гитару Черепашке, и ее голос звучал бесшабашно, нелепо, трогательно и отчаянно. Борову стало плохо, его долго и мучительно рвало, а вернувшись в салон, он все пытался встать, снова падал, полз и говорил о том, что всегда знал, что мы его самые-самые преданные друзья. Вентель и я отнесли Борова в комнату, и он уснул. Мы вышли на крышу, и звезды над головой были яркими и чистыми; только на востоке мерцала на безупречно черном фоне белесая вата облаков. Я начал клеиться к младшей Стрелке, и она сказала, что еще в прошлый раз собиралась дать мне за это по морде, но потом все же позволила себя обнять. Впрочем, как обычно, все, что мне удалось от нее добиться, сводилось к «отвали, а?» Потом мы вернулись домой, Марголин лег спать на балконе, а я все еще слушал, как Шкаф поет свои невнятные песни с руганью и жалобами. Время от времени просыпаясь у меня на коленях, Стрелка улыбалась и смотрела на поющего Шкафа изумленными и пустыми глазами. Я почувствовал, как на меня накатывает волна счастья, и ликование, и пустота. Проснувшись в очередной раз, она снова сказала мне «отвали», укатилась вдоль матраса к шкафу и опять уснула, положив лицо и руки — белые, тонкие и чуть прозрачные — на подушку. Я тоже ушел спать на балкон, подвинув Марголина на матрасе, и звезды были ясными, чистыми и сверкающими.
Наутро мы доехали на городском автобусе до южной окраины Беер-Шевы, и уже оттуда дребезжащий трейлер, остановившийся почти сразу, подбросил нас до трущоб Иерухама.
— Какого черта мы туда едем, — сказал Марголин, — там же тупик.
— Это лучше, чем стоять, как вчера, — ответил я и подумал, что мы по-разному думаем про трассу.
Мы прошли пешком еще несколько сот метров и оказались на пыльном пустынном перекрестке. Я почувствовал, как меня захлестнула волна жара, песчаного воздуха и недоумения; я спрашивал себя, что делаю здесь, в пыли, во чреве Негева, на задворках бескрайней Аравийской пустыни. Нас снова подобрал попутный грузовик; и опять, в который раз за последние сутки, мимо нас заскользили желтые каменистые холмы, темные лощины, искореженные силуэты машин в глубоких каменных долинах и немыслимые шатры бедуинских стоянок. Потом по левую руку остались крыши кибуца Сде-Бокер, а еще чуть позже, на холме над дорогой, — развалины набатейского города Авдата; и я, помню, еще подумал, что где-то там, по ту сторону крыш и руин, прячутся отвесные и величественные скалы Большого Каньона. Я заметил, что окрестные холмы стали чуть выше и все больше походили на горы; и около часа дня мы оказались в Мицпе-Рамон.
Было очень жарко, мы купили по порции мороженого и, несмотря на жару, сразу же отправились искать того загадочного инженера, о котором нам говорил Феликс и чей телефон, который мы получили от него уже почти три недели назад, так ни разу и не ответил.
— Я уверен, что он на работе, — сказал Марголин, подходя к двери.
Мы позвонили. За дверью послышались шаги, и после недолгой настороженной тишины пронзительный женский голос закричал: «Сережа, тут местные пришли». Сережа оказался амбалом с несколько помятым лицом, в синем спортивном костюме; открыв дверь, он мрачно посмотрел на нас и спросил, хриплым, как мне показалось, от бодуна голосом: «Ма ата роце?»[175]Мы объяснили, что ищем Владимира Александровича Завадского, который еще совсем недавно жил в этой квартире.
— Не знаем такого, — сказал Сережа. — У соседей спросите, мы не местные.
И прежде, чем мы успели попросить телефон квартировладельца, захлопнул дверь.
— А не начистить ли ему пятак, — задумчиво сказал Марголин, глядя на закрытую дверь.
— Мне кажется, — ответил я, — что у нас есть цель, и она не в этом.
— Но с другой стороны, — продолжил он, — если, скажем, сломать ему руку или просто дать по рогам, это же явно пойдет ему на пользу. Он, например, перестанет хамить незнакомым людям.
