Он рассмеялся натужным смехом. «Меня опередили. Кто-то додумался до этого раньше меня».
— Немыслимо, — сказал он. — Потрясающе.
— Ты знаешь, что мне это ничего не говорит.
— Это так просто. И именно поэтому красиво. Если бы ты знала, какие возможности это дает. Если бы ты знала, что это значит…
Она посмотрела на эти безвредные значки, такие таинственные и непознаваемые, с которых сейчас текли слезы по затуманенному стеклу. И снова испытала к нему старую, сто лет как забытую зависть.
— Ты видишь, насколько мне лучше, — он рассмеялся, но не слишком убедительно. — Я могу смотреть на это, — он с размаху стер значки кулаком со стекла, — и я не плачу.
ВЕЛИКАЯ ТЕОРЕМА ФЕРМА II
Снаружи, на берегу, я вижу стадо. Тридцать белых коров с нелепыми громадными рогами и выпирающими лопатками. На шеях у них висят кожные складки, похожие на те, что бывают у стариков. Пастух, высокий и тонкий мальчик с севера, с откровенным восхищением смотрит на океан. Возможно, он видит его впервые в жизни — пространство, до горизонта заполненное вздымающейся водой?
Он осторожно идет навстречу плоёной пенной кромке разбившейся о берег волны и, пока она не успела отпрянуть, погружает руку в воду. Пробует ее на вкус. Сплевывает соль.
Я снова ухожу в работу.
Медленно и кропотливо, положив рядом словарь, я перевожу с французского на английский письмо для Гюнтера. Оно от директора завода по переработке алюминия в Марокко.
Некая мысль, толкаясь и распихивая другие локтями, пробивается ко мне в сознание.
Я знаю, мы это уже обсуждали, но, может быть, мы приближаемся к каким-то выводам.
Верна ли великая теорема Ферма? Возможно и так, решили мы. Давайте считать, что она верна, но недоказуема. Вероятно, существует, и не только в математике, некий набор утверждений, которые верны, но не могут быть доказаны с помощью каких-либо известных процедур доказательства. Если это так, то к чему мы приходим?..
Я не могу этого доказать, но знаю, что это правда. Порой подобные реплики представляются мне совершенно разумными.
Если я скажу этому мальчику-пастуху на пляже, что волны будут разбиваться о берег до скончания времен, а он попросит у меня доказательств — должна ли я их искать? И те усилия, которые я потрачу, чтобы предстать перед ним с какой-нибудь вразумительной методикой доказательства — имеют ли они значение в данном случае?
Я думаю об этом и смотрю, как коровы нетерпеливо переминаются и покачиваются. На берегу нечего есть.
Я думаю, что существует ряд утверждений касательно этого мира и наших жизней, которые не нуждаются в формальных доказательствах.
Я возвращаюсь к своему письму и ценам на боксит.
Прежде мне случалось задаваться вопросом, могу ли я сколько-то обоснованно назвать себя оптимисткой или пессимисткой? Ответ всегда зависел от моего душевного состояния. Когда я бывала умной, то причисляла себя к пессимистам, с гордостью и независимо от того, насколько мне в данный период везло. Только тогда, когда голова у меня не работала, я становилась оптимисткой. И чем большей дурой я была, тем больше рассчитывала на то, что события будут развиваться в благоприятном для меня направлении. Теперь я вижу, что в эти попытки разложить все по полочкам вкралась ошибка: временами мой ум только скрывал от меня, какой я была дурой.
В последних двух состояниях я, по-видимому, и провела все девять дней плена у Амилькара. Я существовала без мыслей, в тумане, как тень в греческом лимбе, жила, повинуясь чистому инстинкту, веря в удачу, черпая энергию из резервных источников, о существовании которых прежде не подозревала. Другими словами, классический образец оптимизма. В момент, когда солдаты окружили меня в деревне возле дамбы, это все кончилось. Я больше не могла. Я разваливалась на части. Я перестала воспринимать окружающее. До того я просидела весь день под палящим солнцем. Я сутки не ела и держалась на грани истерики, на пределе возможностей своих травмированных, в клочья истрепанных нервов.
Потом они, эти солдаты, сказали мне, что чуть не пристрелили меня из жалости. Я уверена, что это была шутка, но по их словам, они-то видели всего лишь грязное, взлохмаченное существо, которое махало флагом и выкрикивало, как они сочли, непонятные оскорбления в их адрес.
Двое белых оказались бельгийскими наемниками. Они были необычайно заботливы и предупредительны, так как в арьергарде у них, в расположении основного звена федеральной армии, меня дожидался мой подлинный спаситель, мистер Доблин, второй секретарь норвежского консульства. (Норвегия представляла в этой стране интересы британских подданных официального поверенного в делах у Великобритании здесь не было.) Маллабар о нас тоже позаботился. Награда в 5000 долларов была обещана тому, кто нас спасет.
На половину этой суммы уже претендовал некий везучий штабной капитан. Ян ускользнул от своих преследователей сравнительно легко. Он прятался остаток ночи и почти весь следующий день, потом вернулся в миссионерскую школу и обнаружил, что ее заняли под штаб-квартиру батальона федеральной армии.
Все это я узнала от мистера Доблина. К моменту, когда меня подвезли к взлетной полосе и посадили в самолет, летевший на юг, в столицу, Ян уже вернулся в Гроссо Арборе и воссоединился с Робертой. Мистеру Доблину тоже не было тридцати, возможно, он был чуть моложе меня. Он был темноволос, полноват и все время находился в состоянии сдерживаемого ликования по поводу своего участия в нашем спасении. Он похвалил мое самообладание. Мистер Вайль, сказал он, был в очень скверной форме.
— По-моему, он был уверен, что вас уже нет в живых, — доверительно сообщил мне мистер Доблин. — Нам нужно будет незамедлительно известить его, что вы целы и невредимы. — Я согласилась. Я предоставила мистеру Доблину связаться с Гроссо Арборе и передать туда хорошие новости.
Мы летели на юг в маленьком самолете с высоко поставленными крыльями и фиксированными неуклюжими колесами — он назывался не то «бобр», не то «бульдог» — что-то такое, в обществе восьми угрюмых раненых солдат федеральной армии, которых погрузили на борт бесцеремонно, как скрученные рулонами ковры. Я спросила мистера Доблина, почему они такие нервные и за ними никто не ухаживает.
— Они… они сами себе нанесли увечья, — объяснил он приличествующим случаю шепотом, еле слышным сквозь шум моторов. — Они летят домой, чтобы понести наказание.
Примерно через час самолет зашел на вираж над городом. В окно я видела лепившиеся кучками железные крыши, сверху они напоминали кубистский коллаж в серых и коричневых тонах. Я смотрела, как к нам приближается земля и становятся видны все новые детали пейзажа, пока самолет, повторяя в воздухе гигантскую дугу реки, совершал посадку в знакомом аэропорту.
