— Отличное подведение итогов. Но насчет головной боли я с тобой не согласен. Теперь мы знаем больше. В деле забрезжил лучик света. Если хорошенько подумать, может, меня, наконец, осенит.
— А зовут этот лучик света Ликена.
XXII
Фрина
— Да, все время Ликена. Марилла, придя ко мне с мольбой о помощи, упоминает ее, как любовницу Филина. Именно к Ликене угольщик Эфипп посылает своего нового «конюха». А нам с тобой эта же самая Ликена передает записку, советуя обратиться за необходимыми сведениями к Манто. Наверняка она знала не меньше Манто, однако предоставила той рассказать — и, как выясняется, правдиво, — что мальчик получил деньги от Гермии. Но самое странное, что Ликена оказывается в этой крохотной лачуге у дороги на Мегару. Клеофон видит, как она разговаривает с Эргоклом. И Ликена же готовит Эргоклу ядовитое или усыпляющее питье — если верить мальчику. Но зачем она это делает? Кто она такая, эта Ликена? Эфипп намекнул, что, возможно, она чья-то наложница. С какой еще стороны к ней можно подступиться? Нам нужен кто-то, не замешанный в этой истории, но готовый помочь: рассказать о Ликене, а может, даже представить нас ей.
Скрепя сердце я решился, наконец, упомянуть кое о чем.
— О Аристотель, я знаю человека, знакомого с Ликеной. Это гетера, которую недавно судили за святотатство. Фрина.
— Откуда тебе известно, что они знакомы?
— Она сама говорила. На… во время… однажды ночью, когда я оказался среди людей ее круга, и она чувствовала себя свободно.
— «Среди людей ее круга» Ага! Значит, Стефан, ты и правда завсегдатай домов наслаждений, неугомонный бражник и гуляка, любитель проституток! Эта сторона твоего характера доселе была от меня скрыта.
— Да не то чтобы… Должен же я хоть изредка поразвлечься, — вяло запротестовал я. — Но нынче мне, наверное, не стоит ходить к Фрине. Это неприлично.
— Нет-нет, ты должен поддержать меня. Если уж я, в мои годы, готов стерпеть насмешки ради встречи с этим чудесным созданием, ты и подавно можешь пойти. В конце концов, сам Сократ навещал прелестную Федоту и наслаждался беседой с этой прославленной гетерой. Идем же скорее. Кто знает, может, мы, наконец, получим ключ к невидимой двери, отделяющей нас от Ликены.
Найти Фрину, которая жила в центре Афин, не составило труда, хотя никогда прежде я у нее не бывал. Дом гетеры, красивый и просторный, располагался в хорошем месте. Нижний этаж был отведен вольноотпущеннице с мужем, которые заботились о Фрине и следили не только за ее рабами, но и за посетителями.
Нам открыл высокий, мускулистый слуга и, хоть до раба Ликены ему было далеко, все же парня выбрали не случайно: гость, по каким-либо причинам не угодный хозяйке дома, точно не прошел бы дальше порога. Сообщив дюжему привратнику наши имена, Аристотель послал его к Фрине, и вскоре нас уже пригласили наверх. Гетера лично вышла к нам — точнее, Аристотелю — навстречу.
— Я никогда не забуду тех, — тепло проговорила она, сжав его руку, — кто был рядом со мной в трудные времена. В первую очередь, конечно, Гиперида, но не его одного. Я отлично помню, как ты навестил меня в тюрьме. Это все равно, что сидеть у постели недужного — бесконечно добрый поступок. Прошу, садись, и твой друг, разумеется, тоже.
Мы сели. Это была прелестная, чисто убранная комната. Кругом стояли изящные деревянные столики и подставки, а на них — небольшие статуэтки и старинные краснофигурные вазы, одна из которых изображала трех богинь-соперниц и Париса, отдающего яблоко Афродите. Чем не андрон богатого гражданина? И все же, подумал я, андроном эту комнату не назовешь. А для гинекея, женской части дома, она слишком просторна и обставлена слишком роскошно, не говоря уж о том, сколько здесь побывало мужчин. Вот и теперь прекрасная гетера развлекала посетителей. Я сразу заметил двух богатых граждан, наряженных в лучшие свои одежды, по виду — соперников. Они обращались друг к другу с изысканной любезностью, а это всегда неспроста.
— Не понимаю, — говорил один, ревниво косясь на Аристотеля, которого Фрина усадила подле себя, — почему это Гиперид должен становиться единственным любимцем? Будь я в Афинах, то сделал бы не меньше Кувшинного Рыла. О моем таланте к красноречию говорила вся школа. Но я, к несчастью, был на Делосе. По делам. Покупал рабов для наших мраморных мастерских.
— Но, — мягко возразила Фрина, — у меня есть все основания испытывать благодарность к тем, кто был тогда в Афинах, а не на Делосе.
Хотя Фрина была, как всегда, прекрасна, я заметил, что она слегка похудела, и румянец чуть поблек. Эта перемена, пусть даже от пережитых страданий, лишь украсила гетеру. Огромные глаза по-прежнему искрились весельем, но теперь к нему добавилась печаль, а может, что-то иное. Так смотрят люди, которым довелось побывать на пороге смерти. Эти глаза делали лицо Фрины с пленительно правильными чертами еще неотразимее.
— Удивительно, — воскликнул соперник торговца мрамором, поигрывая золотым браслетом с сердоликами, — удивительно, что теперь, когда ты так серьезна, ты стала лишь прекраснее. Прямо благородная госпожа, даром что гетера!
— А! — раздался голос из угла комнаты. — Фрина не просто благородна, она божественна!
— Божественный, веснушчатый лягушонок, — пробормотал торговец мрамором.
— Фрина и в самом деле божественна! — повторил голос. Я обернулся и увидел, что он принадлежал пожилому человеку, которого сопровождал помощник с корзиной в руках. — Божественна! Чудо красоты, созерцая которое, мы переносимся в иной, высший мир, описанный Платоном…
— Молчи! — громко сказал другой посетитель. — Платон ни словом не обмолвился о разглядывании хорошеньких гетер. Истинный влюбленный созерцает красоту юноши, которая сочетает в себе интеллект и благородство. И тогда он постигает высшую красоту и получает представление о божественном, не коснувшись смертной плоти. Какое опошление божественного Платона — изображать его поклонником продажной женщины, пусть даже самой привлекательной и достойной.
Гермодор, философ и ценитель красоты, предложивший нашему вниманию эту краткую лекцию, поклонился Фрине, которая, блестя глазами, поблагодарила его за комплимент. Она бы так не веселилась, подумал я, если бы могла знать, с какой лицемерной покорностью этот человек ожидал известий о ее якобы неминуемой смерти. Я вспомнил разглагольствования Гермодора в лавке Хриса, перед лицом позолоченной статуи.
— Ой, все это чушь. Один обман, — сказал мужчина с браслетом. — Все эти красивые слова в «Пире», будто бы сказанные Сократу мантинеянкой Диотимой. Один человек говорил мне… уже не помню, кто, но его дед хорошо знал Платона… так вот, он говорил, что этот образ — не что иное, как скрытая насмешка.
— Как насмешка? Разве божественный Платон шутил?
— На самом деле Диотима была гетерой, родом из Спарты. Весьма предприимчивая и дерзкая особа, которая зовется «мантинеянкой», потому что она прорицательница, провидица, вроде нашей Манто — та всегда скажет, кто будет вашим следующим любовником или любовницей. Когда Платон работал над своим знаменитым диалогом, Диотима уже состарилась и вышла на покой, но не прекратила беседовать с мужчинами и выступать перед публикой, как делали — и поныне делают — спартанки. Вот почему эта Диотима с таким знанием дела разглагольствует о созерцании мужской красоты. Она на этом собаку съела. Сам старина Платон восхищался ею, когда она была помоложе.
