Новость о том, что Найджел Шорт вышвырнул своего тренера на исходе первой недели игры, придала перца Восьмой партии, завершившейся боевой ничьей. Любомиру Кавалеку дали расчет после Третьей партии, и сейчас он вернулся в Штаты. Известие было тем удивительнее, что потоки дифирамбов «Любошу» не иссякали, вплоть до того момента, как Шорт сделал свой первый ход. Он был, говорили нам, секретным оружием Найджела; у него была не имеющая себе равных база данных миллионов партий; он был «чехом, которого хлебом не корми, дай побить русских» (уехав из Праги в 1968 году, он снова всплыл на поверхности в Рейкьявике в качестве неофициального секунданта Фишера). Он тренировал Шорта с первых шагов англичанина на пути к завоеванию титула и разнообразно описывался как его ментор, гуру, заместитель отца и Свенгали[165]. О степени его влиятельности можно было судить по такому деликатному откровению Кейти Форбс: Кавалек «также обращает внимание на регулирование телесных функций своего подопечного. После того как Шорт выпустит пар перед матчем, поиграв на гитаре, Кавалек не забывает напомнить ему опустошить пузырь».
Кавалека выперли, как выяснилось позже, за то, что он перестал фонтанировать новыми идеями, с чрезмерным рвением наслаждался бесплатным мини-баром и стал, по словам Шорта, оказывать на него «угнетающее воздействие». Хотя шортовский лагерь старался не придавать значения этому событию — Доминик Лоусон даже объявил, что Найджел наконец получил «ту команду, которую он хочет», последующий отчет того же журналиста о шортовском гневе и смятении открывает и вторую сторону медали: «Завтра я должен убить Каспарова. Но сегодня я убиваю своего отца… Он был моим ментором. За прошедший год я видел его не реже, чем собственную жену. Да какое там, на самом деле я провел с ним больше времени, чем с Реей… Вы ощущаете некоторую безжалостность того, что произошло? Это отцеубийство». Слушая эти стенания, Лоусон «почувствовал себя статистом в "Царе Эдипе"». Несомненно, абсолютно правильного момента для отцеубийства не бывает, но выбор времени для расставания с Кавалеком — а стало быть, и его пресловутой базой данных — не производил впечатления наиболее удачного: все это играет на руку противнику и удручает сочувствующих соотечественников. Не говоря уже о том, что некому теперь будет напомнить Найджелу помочиться перед игрой.
В первую субботу октября состязание достигло своей серединной точки, а Шорт так ни разу и не выиграл и по-прежнему отставал — уже на пять чистых очков. В каком-то смысле с состязанием было покончено, и букмекеры оценивали шансы Шорта на победу такими же вероятными, как подтверждение существования лох-несского чудовища в следующем году. Шортовские амбиции также подверглись перекройке: его целью было — лиха беда начало — записать на свой счет хотя бы одну победу; он «учился играть» с Каспаровым с долгосрочным прицелом показать себя лучше в следующий раз. Довольно далеко уже, как видите, от опасения, что ему придется «опуститься до уровня животного, чтобы победить животное». Но в смысле накала страстей конца было не видать, и для Шорта наступила его лучшая неделя состязания. В Десятой партии он, играя белыми, провел до последнего времени самую мощную атаку и затем упустил то, что Official Bulletin назвал «четырьмя абсолютно очевидными победами» и вынужден был довольствоваться ничьей. В Одиннадцатой партии Каспаров толково сыграл на том, что его соперник был деморализован после упущенной победы: он свел дебют к шотландской партии, в которой пару лет назад уже разгромил Шорта, и вытряс из него всю душу, будто заранее зная все, чем тот может ответить. Шортовский строй пешек — с дублирующимися пешками на двух вертикалях — выглядел никудышно; однако Шорт хитроумно защищался, катастрофа потихоньку рассосалась, так что игравший белыми Каспаров предложил ничью. (Наибольшее количество толков вокруг этого матча вызывала шортовская готовность принимать дублирование своих пешек. Какому-нибудь члену клуба четырех коней это режет глаз, тогда как мастера рассматривают это как обстоятельство, создающее полезную открытую вертикаль.) Двенадцатая партия была страшно напряженной от дебюта до эндшпиля — здесь Шорт столкнулся с позицией, которая в глазах шахматного неумехи выглядела для него ужасной: у него был слон за тремя пешками, но тогда как все эти три ферзевые пешки были заблокированы двумя каспаровскими, у чемпиона были четыре проходные и взаимосвязанные пешки со стороны короля, которые сгрудились в глубине доски, как вторгшиеся из космоса инопланетяне. Тем не менее гроссмейстер международного класса Крауч, сидевший бок о бок со мной, провозгласил ничью; так что неумехам не следует недооценивать возможности единственного слона, равно как и обороноспособность подвижного короля. Шорт получил третьи свои пол-очка за эту неделю.
В тот день в Гроссмейстерской Гостиной была полна коробочка: гроссмейстеры со свитой, журналисты, выпивохи, жены и дети, предатели и полоумные. Бросались в глаза Рея Шорт с Кивели; тут же околачивался Стивен Фрай, актер - шахматоголик, декламируя кому ни попадя свою собственную маленькую литературную домашнюю заготовку насчет той переделки, в которую угораздило попасть Шорта («Антоний и Клеопатра», II. iii, Прорицатель — Антонию: «Во что с ним ни играй, ты проиграешь, // Все выгоды твои он осмеет. Взойдет его звезда, твоя заходит»[166]). По идее атмосфера должна была бы быть задушевная, но в воздухе витала и некая нотка досады. Громче всех, как обычно, разглагольствовали-о том, как надо и как не надо — за столом гроссмейстеров; в принципе там болели за Шорта. Но присутствующие также наблюдали нечто такое, чего всем этим маэстро явно не видать как своих ушей: бой за титул чемпиона мира. И при том что шахматы — игра чрезвычайно соревновательная, вся эта досада выплеснулась на того, кто оказался там вместо тебя, — на Найджела, стало быть, Шорта. Патриотизм (или сочувствие к побитой собаке, или вежливость к устроителям мероприятия) может, таким образом, отступить на второй план перед «Господи, ну чего ж это он творит-то?». Когда Шорт конем блокировал дальнюю атаку слона по диагонали, весь стол буквально взвыл от ужаса; но на самом деле это стало исходной точкой прочной защиты. На протяжении матча эксперты и по телевидению, и через наушники в Савое, и в Гроссмейстерской Гостиной, то и дело ошибочно прогнозировали следующие ходы обоих игроков. Очень немногие готовы были сказать: «Я не понимаю, что происходит» или «Мы узнаем это только тогда, когда получим анализ позиции от самих игроков». Но для тех, кто угрелся за гроссмейстерским столом, подглядывал в свои базы данных, выдергивал оттуда возможные вариации и затем отказывался от них, не подвергался стрессу живой игры, курсировал к бару за напитками, искрил в воздухе, пронизанном соперничеством, и при этом не имел отношения к соперничеству настоящему, в двух домах отсюда, — часто было понятно, что происходит, чересчур хорошо. «Ну да, так тоже можно, — уныло сказал Тони Майлз (первый британец, ставший гроссмейстером), со значением подвигав двумя-тремя пешками, — но это ловушка». Если и ловушка, то, судя по дальнейшим ходам Найджела Шорта, ему удалось ее проигнорировать. Несколько раз я вспоминал историю про писателя Клайва Джеймса, который однажды снабжал подписями фотографии в воскресной газете Observer. Затем один услужливый замредактора от души усовершенствовал их — сделал шутки более явными и устранил длинноты. «Знаете что, — сурово отчитал Джеймс этого зама и потребовал от него восстановить первоначальный текст, — если бы я писал вот так, я был бы вами».
