прямое извращеніе отечественнаго языка!.. Вульгарная проза господина Гоголя не токмо не выдерживаетъ разбора грамматическаго, но пріучаетъ юношей мыслить праздно издѣваться надъ божественною природою человѣковъ, надъ властями и чинами общества…
— Позвольте, Викторъ Иванычъ, — прервалъ его Самородскій, который до того времени только поглядывалъ на всѣхъ и чуть замѣтно улыбался — это заведетъ насъ слишкомъ далеко… Мы здѣсь не за тѣмъ, чтобъ Гоголя (Самородскій произносилъ Гохоля) критиковать, а за тѣмъ, чтобъ слушать и разбирать сочиненіе г. Телепнева. Позвольте ему начать читать. Вѣдь его сочиненіе пропущено Иваномъ Егорычемъ, значитъ, оно того достойно…
Геліодорскій вытянулся, поправилъ очки и ничего не возразилъ. Директоръ сурово взглянулъ на Самородскаго и многозначительно повелъ губами. Рябой обликъ Егора Пантелѣича сохранилъ невозмутимую важность.
Въ классѣ наступила мертвая тишина. Гимназисты такъ и пристали къ своимъ мѣстамъ. Маленькіе со страхомъ взглядывали на директора и жались другъ къ другу. Большіе всѣ были возбуждены. Горшкомъ раскраснѣлся и глазами перебѣгалъ отъ Бориса къ Ергачеву, отъ Ергачева къ директору, отъ директора къ Геліодорскому. Абласовъ закрылся книгой и оттуда посматривалъ на все собраніе. Два бойкихъ шестиклассника, сильно желавшіе возражать, съ недоумѣніемъ переглядывались. На лицахъ ихъ можно было прочесть: «куда ужъ намъ соваться; тутъ вонъ начальство ругается».
Послѣ небольшой паузы, Борисъ повернулъ заглавный листъ и началъ читать.
Его разсказъ былъ очень простъ. Въ началѣ онъ сдѣлалъ обращеніе къ своимъ товарищамъ и развилъ мысль, что каждый изъ нихъ болѣе или менѣе предоставленъ самовоспитанію, не смотря на обиліе гувернеровъ и учителей. Мысль была развита толково, простымъ языкомъ, мѣстами очень остроумно. Начальство слушало и морщилось. Борисъ воодушевлялся по мѣрѣ того, какъ читалъ, Ергачевъ отъ времени до времени поправлялъ свои волосы, лѣзшіе ему на глаза, и одобрительно улыбался. На лицѣ Самородскаго также была улыбка. Геліодорскій выставилъ впередъ лѣвое ухо и все нюхалъ носомъ.
— Позвольте-съ, — крикнулъ онъ, когда Борисъ оканчивалъ вступленіе. — Имѣя многое сказать противъ незрѣлости и неблаговидности мыслей, выражаемыхъ въ этомъ упражненіи, я остановлю васъ на послѣднемъ предложеніи. Не угодно-ли вамъ его повторить.
Борисъ прочелъ.
Директоръ опять вскочилъ съ мѣста.
— И какъ могла быть пропущена такая мысль въ ученическомъ упражненіи? — вскричалъ онъ и обернулся къ Ергачеву.
Ергачевъ покраснѣлъ и вскинулъ волосами.
— Позвольте ему дочитать, — проговорилъ онъ: — онъ развиваетъ ее. Отрывками все покажется дурно и безсмысленно, Продолжайте, — сказалъ онъ Борису.
Чтеніе опять началось.
Послѣ вступленія слѣдовалъ самый разсказъ. Борисъ описывалъ личности своихъ гувернеровъ. Онъ говорилъ не отъ себя, героемъ былъ представленъ мальчикъ въ барской семьѣ. Гувернеры смѣнялись одинъ за другимъ. И въ каждомъ изъ нихъ были крупные и мелкіе недостатки, которые прежде всего поражали мальчика. Ни одинъ изъ нихъ не имѣлъ любви ни къ своему дѣлу, ни къ своему воспитаннику. Нѣсколько сценъ и подробностей, очень ловко набросанныхъ, показывали, какъ мальчикъ долженъ былъ въ каждой своей мысли, въ каждомъ поступкѣ спрашивать самого себя, по той простой причинѣ, что гувернеры и не догадывались, какая жизнь кроется въ его молодой душѣ.
Въ концѣ былъ сдѣланъ итогъ тѣхъ свѣдѣній, какія воспитанникъ получилъ отъ гувернеровъ, и авторъ приходилъ къ заключенію, что видно такъ и долго будетъ дѣлаться на русской землѣ, и опять повторилъ эпиграфъ-изъ «Ревизора».
Когда Борисъ кончилъ, минуты съ двѣ была глубокая тишина. Никто его не прерывалъ во время чтенія: никто больше не придирался къ словамъ; даже Геліодорскій успокоился, только безпрестанно нюхалъ и отиралъ съ лица клѣтчатымъ платкомъ крупный потъ. Начальство сидѣло безмолвно. Оно морщилось; но видно было, что содержаніе занимало и Іону Петровича, и Егора Пантелѣича. На гимназистовъ сочиненіе сильно подѣйствовало. Задорные гимназистики, явившіеся съ цѣлью возражать, были спутаны. Сюжетъ былъ такъ близокъ къ сердцу, что они и не подумали замѣчать отдѣльныя фразы, цѣпляться за слова и грамматическія ошибки. Всѣ лица свѣтились. Казенныя, натянутыя позы исчезли; всѣ подались впередъ какъ кому ловчѣе: тотъ подперши голову ладонью, другой обнявши за шею товарища.
Ергачевъ обвелъ глазами весь классъ и проговорилъ:
— Не угодно-ли кому возражать?
Геліодорскій пробудился.
— Хотя, — закричалъ онъ, — изложеніе и заключаетъ въ себѣ относительное достоинство, но оно отрывочно, нѣтъ приличныхъ украшеній, долженствующихъ доказать, что ученику знакомы риторическіе законы, безъ коихъ не можетъ быть образцоваго слога…
Директоръ сдѣлалъ движеніе, показывая, что онъ желаетъ говорить. Геліодорскій проглотилъ слово и умилился.
Іона Петровичъ опять всталъ.
— Языкъ туда-сюда; но все сочиненіе вздоръ, болтовня, умничаніе! Что вы хотѣли доказать? — вопросилъ онъ, тыча пальцемъ по направленію къ каѳедрѣ.
— Я ничего не хотѣлъ доказывать, — отвѣтилъ Борисъ — это не разсужденіе. Я просто разсказалъ нѣсколько случаевъ изъ дѣтской жизни.
— Чья-же это такая жизнь, ваша что-ли?
— Это все равно, Іона Петровичъ, моя ли или чужая…
— А если я васъ спрашиваю.
— Есть нѣкоторыя черты и изъ моей…
— Прекрасно!.. Похвальныя у васъ чувства къ вашимъ наставникамъ!.. Этого еще недоставало!.. Что-же вы, доказываете, я васъ опять спрашиваю?.. Что никого не воспитываютъ, а портятъ. Мало они васъ сѣкли, голубчикъ; еслибъ больше сѣкли, такъ вы бы не посмѣли умничать!..
Директоръ прошелся по классу, и съ шумомъ опустился въ кресло.
— Мнѣ кажется, — началъ вдругъ Самородскій, ни къ кому въ особенности не обращаясь, — что г. Телепневъ нарисовалъ очень правдивую картину… Чему-же насъ учатъ нѣмцы и французы?.. Я нахожу это очень вѣрнымъ… я вижу талантъ литературный… и весьма серьезную мысль… Тутъ нѣтъ ничего дерзкаго и вольнодумнаго.
Ардальонъ Захарычъ повелъ по волосамъ, улыбнулся и заложилъ руку въ карманъ.
Инспекторъ значительно поглядѣлъ на него и тотчасъ же обратился лицомъ къ директору. Егоръ Пантелѣичъ вообще помалчивалъ и только взглядами и тѣлодвиженіями выражалъ свое единомысліе съ директоромъ.
Іона Петровичъ поморщился и проворчалъ.
— Очень жаль-съ… аы можете полагать… что вамъ угодно… Это сочиненіе, — продолжалъ онъ громогласно — не можетъ быть представлено въ округъ.
Ергачевъ покраснѣлъ и приподнялся.
— По какой причинѣ? — отрывисто спросилъ онъ.
— По его духу не можетъ быть!.. Вамъ угодно развѣ получить выговоръ!..
— Я считаю его совершенно удовлетворительнымъ, — отвѣчалъ Ергачевъ и взялъ у Бориса тетрадку.
Іона Петровичъ побагровѣлъ, какъ ракъ, всталъ и двинулся къ двери.
— Прощайте, господа, — проговорилъ онъ и вышелъ, хлопнувъ дверью; инспекторъ пошелъ за нимъ.
Чижиковъ отворилъ дверь и скрылся за начальствомъ. Во время бесѣды онъ ничего не слыхалъ и только наблюдалъ за тѣмъ, въ какихъ позахъ сидятъ ученики. Коряковъ также ушелъ, ни съ кѣмъ не раскланявшись.
Онъ не проронилъ ни слова; ни разу даже не повернулъ шеи, заключенной въ высочайшіе воротнички.
Геліодорскій вскочилъ, чтобы поклониться директору, и какъ тотъ вышелъ, подлетѣлъ къ каѳедрѣ. Онъ еще не вполнѣ излился; директоръ не давалъ ему говорить.
