Чайковский изумленно вскинул брови:
— Это что же — разборка?
— Помилуйте! Какая может быть разборка? Вы — офицер милиции, я журналист… Да и кафе в десяти метрах от входа в ваше учреждение. Чего вам опасаться?
— Ну пойдем поговорим, — ответил Чайковский, вставая.
Он открыл сейф, достал и демонстративно сунул в оперативную кобуру ПМ… Обнорский усмехнулся.
Они вышли из помещения РУВД, пересекли улицу и вошли в маленькое уютное кафе. После залитой солнцем улицы сначала показалось — темновато… В дальнем углу сидел за столиком Зверев. Луч света отражался от чистого, влажного кафельного пола, бросал зайчики… Гувд, подумал Чайковский, не любит солнечных зайчиков. Но очень любит продажных ментов.
— Прошу вас, Виктор Федорыч, — показал рукой на столик Обнорский.
Майор подошел к столику, кивнул на ходу буфетчице за стойкой. Она приветливо улыбнулась.
— Вы, кстати, знакомы? — спросил Андрей, когда сели за столик.
— Нет, — ответил майор. Вернее, он буркнул что-то похожее на «нет».
— А я тебя, майор, знаю, — сказал Зверев. — И ты тоже про меня слышал.
— Оленька, сделай мне кофейку, — бросил Чайковский буфетчице.
— Момент, Виктор Федыч.
— Моя фамилия Зверев, — сказал Зверев.
— Ну и что дальше?
— Да ничего. Хотел посмотреть на тебя, майор… Забыл, значит?
Чайковский щелкнул зажигалкой, прикурил, выпустил струйку дыма и только после этого медленно и спокойно произнес:
— Я не знаю тебя, Зверев… Что ты хочешь? Сашка засмеялся. Улыбнулся Андрей, и облизнулся Гувд. Он чувствовал свежую жранину.
— Я ничего не хочу, майор. Вернее, хочу понять, чем тебя так крепко зацепил Паша Тихорецкий. Званием? Должностью? Так нет: ты как ходил майором, старшим ОУ[18], так и ходишь. Хотя мог быть уже полковником… Уж подполковником — точно.
— А я, Зверев, не за звезды служу.
— О! — сказал Обнорский. — Такая позиция вызывает уважение.
— Кончай базар, Обнорский. Зачем звал?
— Так тебе же Саша все объяснил: посмотреть в глаза. Понять, почему ты ссучился до края, до такой степени, что сфабриковал дело на меня? До такой степени, что согласился организовать выстрел в окно судьи?.. Кстати, на меня тебе, допустим, наплевать. Я для тебя чужой. Но Сашка-то — мент. Опер. Свой. Как же ты его-то подставил?
— Ваш кофе, Виктор Федыч, — буфетчица поставила на столик кофе.
— Спасибо, Оленька… А я ведь знал, что когда-нибудь Гувд придет за мной.
А Гувд кивнул тяжелой кабаньей головой, захохотал, заскрежетал ржаво… Я пришел, Чайковский, я пришел за тобой.
— Мы не ГУВД, майор, — ответил Обнорский.
Чайковский усмехнулся, объяснять не стал: у каждого свой Гувд.
— Я это всегда знал… Знал, что ты придешь, Обнорский. Знал, что придешь ты, Зверев. И не только вы… Возможно, я даже ждал этого. Хотя… не знаю. Я мог бы сейчас послать вас обоих далеко-далеко, но не буду. Давайте потолкуем. Моральное право у вас есть… Пишете?
— Нет.
— Не верю. Впрочем, не важно. Ссучился, говоришь? Да, ссучился. А ты, Зверев, нет?
— Я, майор, своих товарищей не подставлял.
— Большое дело! Слова! Ты подставлял других — не ментов, но все равно человеков. Сколько народу ты, Зверев, в пасть Гувду отправил? Ты виновен, Зверев. Все виновны. У анархистов есть лозунг: никто не свободен от вины.
И Гувд согласно кивнул: да, никто не свободен.
— А к ментам, — закончил Чайковский, — это относится в первую очередь.
— Брось, Чайковский, — сказал Обнорский жестко. — Философскую базу хочешь подвести? Убого у тебя получается, Виктор Федыч, на уровне первокурсника юрфака.
— Ладно, не лечи… Оставь запал для статейки. Я ведь вас не боюсь. Плевать я хотел на морализаторство твое. Зачем звали?
Зверев с мрачной ухмылкой посмотрел на майора:
— А просто сказать тебе, майор, что ты сволочь. Больше мне ничего не нужно. Может, ты, Андрюха, что-то добавишь?
Обнорский пожал плечами:
— Что ж добавить? Ты все здорово сформулировал, Саша. Я только повторю: сволочь ты, Витя Чайковский.
Виктор Чайковский молчал. Испуганно смотрела буфетчица из-за стойки. Зверев взял с подоконника полиэтиленовый пакет, положил его на стол. Пакет глухо стукнул.
— На память, Витя, — сказал Сашка. — Будь здоров.
Обнорский и Зверев встали. Чайковский сидел неподвижно. Скрипнула дверь кафешки, выпуская на улицу Сашку с Андреем. Чайковский отхлебнул кофе и взял в руки пакет. Даже на ощупь он догадался, что лежит внутри.
* * *
— Вы все так же хороши, Настя, — сказал Рыжий.
Настя слабо улыбнулась. Она и сама знала, что хороша. За последние дни черты лица несколько заострились, как-то незаметно и непонятно куда исчез загар. Появилась «аристократическая» бледность, только подчеркивающая шарм. Настя надела очень простое длинное черное платье, цепочку со строгим золотым крестиком… Все было уместно и как-то ненавязчиво напоминало о трауре. Был в облике некий трагизм.
— Зачем вы? — сказала Настя. — Не надо этого, Анатолий Борисович. Я, собственно…
— Ну… извините. И давайте без отчества. Мы с вами общаемся как старые друзья. Хорошо?
Настя наклонила голову… Вкусную соску Мойша себе отхватил, подумал большой человек и патриот. Осчастливить ее минетом по-кремлевски?.. Ладно, потом.
— Давайте присядем и перейдем к делу, — сказал он и бухнулся в кресло. Кожаные упругие подушки радостно встретили задницу приватизатора. Рыжий забросил ногу на ногу. Обнажилась бледная полоска кожи с редкими рыжими волосками над резинкой носка.
Настя опустилась в кресло напротив. Она сидела с прямой спиной, положив руки на подлокотники, скрестив и слегка поджав ноги. Поза была строгой, классической… Со скрытой сексуальной экспрессией.
— …Мы с Мишей были очень близки… очень! Вы понимаете? Мне кажется, вы, Анатолий, понимаете… Это такая беда, о которой тяжело говорить… А его уже нет. Нет. И не будет. А его палачи живы! Мне ночью его голос снится. И лицо. А больше ничего не осталось у меня, кроме шали… Он мне однажды подарил цыганскую шаль, понимаете? Я достану ее и… и… Нет, не нужно валерьянки. Не нужно. Я сейчас… я справлюсь. Я не буду больше.
Его убили, Толя. Из него вымогали деньги. Очень большие деньги. Огромные!.. Нет, не знаю — кто. Но инструментом были бандиты. Они маскируются под журналистов, но это бандиты, бандиты. У нас есть такой Обнорский, он же Серегин. Он сидел, но его отмазали, выпустили… Понимаете? Теперь он, видите ли, журналист! Борец с криминалом… Он — убийца, кагэбэшник. Мерзкий и изворотливый. А еще есть двое — Зверев и Мальцев. Оба судимые по сто сорок восьмой, третьей… А, извините. Это вымогательство… Теперь они все на свободе! Уверовали в свою неуязвимость, в безнаказанность. Это страшно. Понимаете, это страшно, когда тебе звонят и говорят: ты, сука… Ты, сука, передай своему жиду, что… Извините, я больше не буду… Это… это бабское все! Слезы эти… Нет, нет, спасибо, я сейчас возьму себя в руки… уже все, в сущности… А Миша сказал им: нет! Он же никого — вы знаете! — он никого не боялся.
