клубных работников. Переведя взгляд на буксирный пароход с караваном порожних барж, Еремин заметил на верхней палубе знакомую прихрамывающую фигуру. Марта! Но она утонула. Наверное, это женщина просто похожа на нее. Чтоб быть уверенным в этом, Еремин попросил у мужчины бинокль, и удивился – Марта!
Еремин ничего не имел против Марты, наоборот, после спектакля, имевшего такой оглушительный успех, он считал ее настоящей актрисой, но долг, гражданский долг советского человека, обязывал его сообщить о Марте органам.
Марту арестовали, когда они подошли к Мухтуе. С баркаса, перегородившего путь, люди в форме госбезопасности приказали остановиться, и рулевой, по команде капитана, прибежал на нос отдать якорь. А Марта пожалела, что не увезла Семена к матери весной.
– Что им надо? – заинтересованно спросила Фатима у рулевого.
Но ответила ей Марта:
– Это за мной.
– Так ты… диверсантка? – вытаращила глаза Фатима, отступая от Марты.
– Да, хотела пароход взорвать, да не успела, – попробовала пошутить Марта, но еще больше напугала Фатиму.
– Взорвать? Ты хотела нас взорвать?
– Да пошутила я. Нас с Поволжья депортировали, за то, что мы немцы. Работала в лесоучастке сучкорубом.
– И сбежала? – кажется начала верить Марте Фатима.
– За мужем гнались с госбезопасности, я была в положении, думала, начнут бить, потеряю ребенка. И мы с Ганей в ледоход, уплыли на льдине…
– Так ты замужем?
– Да.
– И одежду покупала сыну?
– Да, Семену.
– Так почему не сказала правду? Я что, на доносчицу похожу? Эх, ты!
– Не хотела тебя впутывать. Это опасно. Тебя и так будут допрашивать, мы же с тобой в одной каюте жили.
– Я не боюсь. Может, тебе спрятаться? Скажем, нет такой.
– Они точно знают, что я здесь. Кто-то донес.
С рубки спустился капитан, по тому, как он не мог непослушными пальцами застегнуть верхнюю пуговицу кителя, Марта поняла, как он волнуется. И Марте было до слез жаль, что этот добрый, пожилой человек, может пострадать из-за нее.
С баркаса на борт парохода взошел младший лейтенант и с ним двое рядовых:
– Кто капитан?
– Я, – наконец-то застегнул пуговицу Корепанов.
– По нашим данным, у вас на борту находится беглая спецпереселенка Марта Франц.
– С такой фамилией у нас в экипаже человека нет.
– Ну, это само собой. Постройте людей.
– Я Марта Франц, – выступила вперед Марта.
– Добегалась? Иди, собирай вещички. Сидоров, сопроводи. А нам, товарищ капитан, надо побеседовать.
– Прошу в каюту.
На первый же вопрос, почему принял человека без документов, Корепанов развел руками:
– У них, у деревенских, какой документ? А у нас людей не хватает, каждый человек дорог. Женщина она работящая. Может, разрешите ей доработать до конца навигации?
– Марта Франц – преступница. И будет осуждена. Она попала к вам на борт в Якутске?
– В Олекминске. Почему и не успели ее оформить в кадрах. Назвалась, Любой Богорадниковой. Вроде бы родители ее умерли, одной в деревне тяжело.
– Пригласите членов команды, пусть заходят по одному.
Команда слово в слово повторила сказанное капитаном.
Когда баркас отчалил, с парохода начали махать, что-то крикнула Фатима. Младший лейтенант удивился:
– Быстро ты им в души влезла, хороший бы из тебя шпион получился. Вовремя вас сослали в Якутию.
Марта промолчала, она думала о сыне. Когда она увидит его и увидит ли вообще?
На допрос повели в тот же день. Следователь, сахаляристый лейтенант Новгородов, напомнил Марте масленщика Петю, у него было точно такое же лицо, когда сын Фатимы увидел его, то спросил:
– Мама, это русский якут?
И, вспомнив это, Марта подумала, а наш Сэмэнчик будет немецкий якут или якутский немец, и улыбнулась. Молоденького следователя это взбесило:
– Улыбаешься? Посмотрим, как ты будешь улыбаться, когда получишь двадцать лет каторги.
– У меня это нервное, – нашлась Марта.
– Это не первый ваш арест, вы отсидели за прогулы, потом проходили по делу Алексеева, вашего мужа.
– Но меня отпустили. Признали невиновной.
– Если вас признали невиновной, то почему вы, находясь в положении, вдруг ударились в бега? Да еще таким опасным способом?
– Я испугалась за ребенка.
– Чего вы испугались?
– Что меня снова арестуют и будут бить.
– Бить? Беременную женщину? Вы знаете, что бывает за клевету на органы?
– Зачем мне врать? Спросите Усачева.
– Обойдусь без ваших советов. Вот вы поплыли на льдине. Где выбрались на берег, кто помог, где вы скрывались все это время? Правдивые ответы намного скостят вам срок.
– Я не могу этого сказать.
– Ладно, в этом вопросе я вас понимаю, хотя не одобряю. Но сказать, как прошли роды, жив ли ребенок – это вы можете?
– Нет.
– Значит, ребенок жив. Скажите, где он, и мы переправим его вашей матери. Зачем ему расти у чужих людей. Отец ему помочь не может, а вот вы можете. Вы же мать. А если он заболеет и умрет без нужного ухода? Кого вы тогда будете винить? И кого будет винить ваш муж? Подумай, Марта, подумай…
На следующем допросе Новгородов по-прежнему старался надавить на ее материнские чувства:
– Вы хоть понимаете, что большинство заключенных не выдерживают двадцать лет лагерной жизни, уже после первого десятка вы превратитесь в развалину, больную старуху. А к концу срока вас закопают в каком-нибудь безымянном месте, не указав ни имени, ни фамилии. И ваш ребенок так и останется у чужих людей. Он уже сейчас им обуза. Легко сказать, что его ждет. Работать будет больше, чем их родные дети, а есть меньше. Такую жизнь вы хотите своему ребенку? Скажите, кто вам помог, и отсидите всего три года, а ребенок будет у родной бабки.
– Я не могу этого сказать.
Новгородов подскочил, замахнулся:
– Так бы и двинул по твоей тупой башке. Какая ты в ж… мать? Себя не жалеешь, ребенка пожалей. Твоя мать, Августа Генриховна, вот-вот умрет, так и не увидев внука или внучку. Кто там у тебя? А ты тут… У вас, у немцев, видно вообще нет материнских чувств, и дети вырастают такими же уродами, фашистами, не жалеют ни грудных детей, ни женщин, ни стариков. Таким, как ты, надо запрещать рожать. Как кукушка, бросила дите другим и рада. А ведь сгниешь в лагере, так и не увидев ни ребенка, ни мужа. А все из-за чего? Из-за своего ослиного упрямства. Почему ты такая дура?
Каждый раз Марте казалось, следователь ее вот-вот ударит, но Новгородов отходил, снова садился, обхватывал голову руками.
Но вдруг все изменилось, следователь не кричал, говорил спокойно, и Марта гадала, к чему бы это. А просто Новгородову дал показания Ножигов, одни официальные, где хвалил Марту, как хорошего работника, и неофициальные – рассказал Новгородову историю любви Марты Франц и Алексеева. После этого следователь уже не замахивался, не угрожал, не «тыкал», и Марта, глядя на него, подумала, вроде бы хороший
