к лагерю, не развеяла эти надежды. Они рухнули в зоне. Долго стояли под моросящим дождем, ожидая начальника лагеря и разглядывая место, где им теперь жить многие годы. Убогие ряды бараков, колючая проволока вокруг, часовые на вышках, возвышающиеся невдалеке горы, и все это отдавалось тоской в сердце…
Начальник лагеря появился в окружении свиты, небольшого роста, он обладал басовитым голосом:
– Поздравляю! Вы прибыли в исправительно-трудовой лагерь. Государство дает вам возможность реабилитировать себя честным трудом. Труд сделал из обезьяны человека. Надеюсь, тоже самое произойдет и с вами. Кто будет хорошо работать, перевыполнять норму, получит дополнительное питание и возможность досрочно освободиться. Тех, кто будет отлынивать от работы, ждет штрафной паек и карцер, не каждый выходит оттуда живым. Вам повезло, вы прибыли летом, бараков для вас нет, спать будете здесь, – показал начальник на голое поле…
Спать легли, не поужинав, в лагере на них не готовили, а те, кто их сопровождал, посчитали, раз они заключенных доставили, то и нечего им давать сухой паек.
Дождь шел всю ночь, не остановился и утром. Когда объявили подъем, никто уже не спал. Ждали команду на завтрак.
На первое была баланда – картошка сваренная с кожурой, одну кожуру и было видно, да рыбные кости. Одно хорошо – горяча. Продрогли под дождем, говорить и то трудно, губы не слушаются. На второе – каша овсянка. Ели не торопясь, день только начинался. Куда спешить?
– От такой баланды быстро ноги протянем. Ни жиринки, – шепнул лобастый, фамилия у него была под стать – Лобов.
После завтрака построили на развод на работы. Сначала выделили людей рыть ямы для столбов и уборной, потом выкрикнули есть ли настоящие плотники, а не фуфло, «кто обманет – пожалеет». Вместе с Алексеевым и Лобовым вышло человек тридцать.
– Будете строить бараки. Остальные в забой.
Лобов слегка толкнул Алексеева локтем:
– Чем дольше будем плотничать, тем дольше сохраним здоровье.
Бригадир, тоже из зэков, предупредил:
– Будете строить медленно, уменьшат пайку. Но и строить надо не тяп-ляп, самим здесь жить. Чтоб не дуло из щелей, зимой передохните. Так что и начальству надо угодить, и себе вреда не сделать.
Дождь не прекращался несколько дней. Но все проходит, появилось солнце, мигом высушило одежду, и вечером Алексеев поинтересовался у бригадира, где можно взять бумагу, написать письмо.
– Сходи в КВЧ, в штабном бараке, там и бумагу дадут и письмо напишешь. Глядишь, через полгода дойдет.
– Через полгода?
– А ты как хотел? Сначала цензор посмотрит, пропускать твое письмо или нет. Так что не пиши, что тебя плохо кормят, что спишь под дождем. Когда писем соберется достаточно, попытаются отправить. Дорогу сам видел. Довезут до Усть-Маи, а уж оттуда дальше. Но когда – вопрос.
КВЧ – культурно-воспитательная часть, занимала небольшую, огороженную от остального барака, комнату. На стене плакат: «Работай ударно – вернешься к семье!» На другой стене ящики: «Верховному Совету СССР», «Генеральному Прокурору», «Министру Внутренних дел». За столом мордатый из вольных:
– Что хотел?
– Письмо написать.
– Из новеньких? Какой отряд? Фамилия? Бумаги мало, на два месяца даем два тетрадных листа, можешь писать письма, а можешь жалобу. За каждый лист обязан отчитаться, на что его потратил. Писать будешь здесь? Тогда вот тебе чернила и ручка. Письмо отдашь мне.
Писал Алексеев Николаю Соловьеву, спрашивал, не слышно ли что о Марте, отвезла ли она Семена к Августе Генриховне? И здорова ли Августа Генриховна? Если есть адрес Марты, просил переслать ему, а его адрес Марте…
Выйдя из КВЧ, Алексеев схватился за голову, закрыл глаза:
– Марта, милая, где ты?
Алексеев не знал, что когда их в Якутске заводили на баржу и сразу направляли в трюм, на рядом стоявшем пароходе, сменилась с вахты Марта и ушла с палубы в каюту за несколько минут до прихода заключенных. Их тогда разделяло несколько метров…
Весной Марта долго раздумывала, как ей поступить. Они с Ганей договорились если он не появится зимой, значит его арестовали и к весне обязательно вынесут приговор. После этого – так они думали – госбезопасность потеряет к Марте интерес, и она может ехать с сыном в село. И срок получит лишь за побег с места поселения.
Сначала Марта так и хотела, забрать Сэмэнчика, оставить его у матери, а самой сдаться Ножигову. Но Китаев предупредил – иногда следствие длится год, а то и дольше. И Марта решила уйти в Красное осенью, а лето отходить на пароходе, заодно заработать денег матери и сыну.
Китаевы посоветовали Марте сменить пароход, а то изучение немецкого языка всей командой, когда-нибудь да привлечет внимание органов. Да и садиться Марте на пароход надо не здесь, а в другом месте, иначе, в случае провала, заберут и их. Лучше ей сплавиться на карбазах до Олекминска, а уж там ее подберет судно.
Китаев договорился и с лоцманом карбазов, и с капитаном Карепановым, с которым в молодости ходил на одном пароходе. Но каково же было удивление Марты, когда на пароходе она застала Фатиму, похудевшую, без обычной улыбки на веселом лице. Фатима, увидев Марту, обрадовалась:
– Селись ко мне, я в каюте одна, народу не хватает.
– Почему от Григорьева ушла?
Фатима сразу погрустнела:
– Дудкин, скотина, рассказал моему, что я все эти годы с Лукьяненко. Бить меня Миша не стал, но запил. А ведь непьющий был. Весной велел мне переводиться на другой пароход. Забудет меня Лукьяненко, заведет себе кралю.
Про немецкий Фатима больше не вспоминала, все разговоры ее были о Лукьяненко, в каком году она с ним встретилась, как у них все началось… И как она теперь будет жить:
– Я с Васей навигацию помилуюсь, потом зиму легче переносить, да и к мужу по другому относилась, что не говори, виновата.
Но скоро Фатиме пришлось плакать по иному поводу, по приходу в Якутск ее ждала трагическая новость – погиб муж, в пьяной драке ударили ножом…
Фатима после похорон мужа ревела ревом:
– Как я жить-то буду без него? Оставил меня мой ненаглядный…
И Марта вспомнила слова тети Любы.
После вахты Фатима лежала в каюте, отвернувшись к переборке, и неясно было, спит она или нет. Несколько раз Марта заставала ее плачущей:
– Какого мужика погубила, какого мужика. Мне бы радоваться, муж с войны живой пришел, руки, ноги целы, а я с Лукьяненко продолжала миловаться. Миша ко мне с лаской, а я кобенюсь. Вот бог меня и покарал. Все, счастье мое кончилось. Аллес капут.
А Марта, как и в прошлую навигацию, обрела некоторое спокойствие, что не говори, но у Китаевых каждый лай Боцмана отдавался в сердце страхом. Оставаясь одна в каюте, доставала заветный листочек с контуром пальчиков сына и, целуя, представляла их будущую встречу…
Но возле Ленских столбов их обогнал пассажирский пароход, на палубе, среди любующихся столбами, стоял Еремин. Он возвращался с семинара
