и реки, про все прекрасное на свете. У Петера загоралось желание повидать свет: он чистосердечно признался в этом Голландцу.
— «Иногда ты всем существом своим чувствуешь силу и желание что-либо предпринять, и вдруг нисколько ударов глупого сердца заставят тебя вздрогнуть. А оскорбление чести и всякие несчастья? К чему, спрашивается, разумному малому огорчаться пустяками? Разве у тебя в голове отозвалось, когда недавно кто-то назвал тебя обманщиком и негодяем? Разве у тебя где-нибудь заболело, когда пришел судья выгонять тебя из дома? Ну, что у тебя заболело?»
— «Сердце», — отвечал Петер, прикладывая руку к сильно бьющейся груди: сердце его тоскливо сжималось и трепетало.
— «Ты, позволь тебе сказать, много сотен выбросил нищим и всякому сброду, а что тебе от этого? Ну, положим, они желали тебе всякого благополучия и здоровья? Что ты от этого: счастливее, здоровее стал? На те деньги ты мог врача себе нанять, следить за здоровьем. А благополучие? Хорошо благополучие, когда человека из дома выгоняют! Так что-ж тебя побуждало лезть в карман каждый раз, как какой-нибудь оборванец протягивал тебе шапку? — Все сердце, все то же беспокойное сердце, а не глаза, не язык, ни руки, ни ноги. Одно сердце всему виною. Ты, как говорится, все слишком близко к сердцу принимал».
— «Но как же от этого отвыкнуть, научите меня. Я всячески стараюсь подавить его, а сердце все по-прежнему ноет и щемит».
— «Конечно, не тебе с ним совладать», — засмеялся Михель. — «Сам ты ничего не сможешь сделать, бедняга! Отдай мне эту дрожащую штучку: увидишь, как прекрасно будешь себя чувствовать».
— «Отдать сердце», — с ужасом вскричал Петер. — «Да я тут же умру! Нет, ни за что».
— «Умер бы, если б сердце твое вынимал кто из ваших лекарей. Со мною бояться нечего. Иди сюда, убедись на деле». — Михель встал и повел Петера в небольшую комнатку рядом. Сердце бедняги болезненно сжалось, как только он переступил порог, но зрелище, которое ему представилось, было так необыкновенно, что на минуту он забыл обо всем. Вдоль стены шли деревянные полки, а на них — стеклянные банки с прозрачною жидкостью и в каждой плавало сердце. На банках были наклеены ярлыки с именами. Петер прочел: сердце толстого Эзекиила; сердце плясуна; сердце главного лесничего; сердце судьи и много, много других сердец, отборнейших и самых уважаемых сердец во всем округе.
— «Вот видишь!» — сказал Голландец, — «все эти отбросили печали и треволнения житейские. Ни одно из этих сердец не бьется тоскливо в груди своего обладателя и, поверь, те только радуются, что выжили беспокойного гостя».
— «Так что же у них в груди вместо этого?» — робко спросил Петер. У него голова начинала кружиться от всего виденного.
— «Вот это!» — ответил Михель, доставая из ящика: — «каменное сердце».
— «Вот оно что!» — У Петера мороз пробежал по коже. — «Значит, мраморное сердце? Но, послушай, Михель, ведь от него совсем холодно в груди?»
— «Ну, не совсем холодно, а приятно свежо. Какая надобность, чтобы сердце было горячее. Зимою тебе его теплота не требуется: хорошее винцо не хуже греет, а летом, когда все изнывает от жары, ты не поверишь, как оно приятно освежает, такое сердце. И к тому же, ни страха, ни тоски, ни глупого сострадания — такое сердце от всего безопасно».
— «И это все, что вы можете мне предложить? Я рассчитывал на золото, а вы даете мне какой-то камень!» — воскликнул с досадою Петер.
— «Тысяч сто гульденов хватит тебе на первый раз? Если умело взяться, можно миллионером сделаться.»
— «Сто тысяч гульденов!» — воскликнул радостно бедный угольщик. — «Ну, ну, не стучи так ужасно в груди, скоро разделаемся с тобою. Согласен, Михель! Давай камень и деньги; бери все ненужное себе».
— «Я так и думал, что ты малый с понятием», — отвечал Голландец, весело посмеиваясь. — «Идем теперь, выпьем, я потом тебе деньги отсчитаю».
Они снова сели за стол, пили и угощались; наконец, Петер заснул.
Он проснулся под веселые звуки почтового рожка и с удивлением почувствовал, что сидит в прекрасной карете, что катит по широкой гладкой дороге; а когда выглянул из кареты, он увидел в синеватой дали неясные очертания Шварцвальдена. Сначала ему не верилось, что это он сам и что все это не во сне. Даже одежда на нем была другая; но он так ясно помнил все подробности, что перестал раздумывать и воскликнул: «Я Петер Мунк и никто другой, вот и все!»
Он немного удивился, что не чувствует никакой тоски по родине. А между тем он первый раз в жизни покидал родные леса. Он подумал о матери, оставленной им без призора в горести и нужде; однако, никакой ни грусти, ни жалости не ощущал; ему все было так безразлично! «Ах, да!», — вспомнилось ему, — «ведь слезы, вздохи, тоска, печаль, — все это от сердца, а, спасибо молодцу Михелю, мое — каменное и ничего не чувствует».
Он приложил руку к груди: действительно, не слышно было биения. «Если он так же сдержал слово насчет денег, как насчет сердца, можно себя поздравить», — подумал он и начал обыскивать карету. Он нашел в ней запас платья и всего, что только могло потребоваться ему, но денег не было. Однако, скоро нашлась сумка и в ней бумаги на главные торговые дома разных больших городов, а также запас золота на дорогу. «Теперь все у меня в порядке», — успокоился он, расположился удобнее в углу кареты и спокойно поехал дальше.
Он года два ездил по свету и поглядывал направо и налево из окна кареты или останавливался в гостиницах, бегал по городу и осматривал достопримечательности. Но, странно, его ничто не радовало: ни картины, ни здания, ни музыка, ни танцы; каменное сердце его ни в чем не принимало участия и чувства его как-то притупились ко всему прекрасному. Ему ничего не оставалось как есть, пить, да спать. Так он и жил, болтаясь по
