события истекшей недели. Нас было трое – мать, сестра и шурин императора. Мы вспоминали его не только, как родственники, но и как верноподданные».
Находясь в Киеве и на фронте, великий князь ощущал разительный контраст настроения там и в Петрограде. «Можно было сказать, что в нашем тылу произойдет восстание именно в тот момент, когда армия будет готова нанести врагу решительный удар. Я испытывал страшное раздражение. Я горел желанием отправиться в Ставку и заставить Ники тем или иным способом встряхнуться. Если государь сам не мог восстановить порядок в тылу, он должен был поручить это какому-нибудь надежному человеку с диктаторскими полномочиями. И я ездил в Ставку. Был там даже пять раз. И с каждым разом Ники казался мне все более и более озабоченным и все менее и менее слушал моих советов, да и вообще чьих-то ни было. Восторг по поводу успехов Брусилова мало-помалу утихал, а взамен на фронт приходили из столицы все более неутешительные вести. Верховный главнокомандующий пятнадцатимиллионной армией сидел бледный и молчаливый в своей Ставке, переведенной ранней осенью в Могилев. Докладывая государю об успехах авиации, я замечал, что он только и думал о том, когда же закончу доклад, и оставлю его в покое, наедине со своими думами. Когда я переменил тему разговора и затронул политическую жизнь в С. – Петербурге, в его глазах появилось недоверие и холодность. За всю нашу сорокаоднолетнюю дружбу я еще никогда не видел у него такого взгляда.
– Ты, кажется, больше не доверяешь своим друзьям, Ники? – спросил я его полушутливо.
– Я никому не доверяю, кроме жены, – ответил он холодно, смотря мимо меня в окно. А потом, как будто испугавшись собственной откровенности, добавил с прежним дружелюбием, – Останешься со мной на завтрак, Сандро? Расскажешь новости о маме и Ольге.
Я остался на завтрак, который был подан в саду, прилегавшем к канцелярии Ставки. Беседа была натянутой. Присутствовавшие главным образом интересовались живыми репликами 12-летнего цесаревича, приехавшего в гости к отцу в Могилев. После завтрака я отправился к своему брату в. к. Сергею Михайловичу, генерал-инспектору артиллерии и имел с ним беседу. По сравнению с Сергеем Михайловичем мой брат Николай Михайлович был оптимистом! Последний, по крайней мере, предлагал лекарства и верил в реформы. Настроение Сергея выражало отсутствие всякой надежды. Находясь в непосредственной близости от государя, Сергей видел, как приближается катастрофа.
– Не трать время, Сандро, пытаясь открыть царю глаза. Возвращайся к своей работе, и моли Бога, чтобы у нас не произошло революции еще в течение года. Армия находится в прекрасном состоянии. Артиллерия, снабжение, технические войска – все готово для решительного наступления весной 1917 года. На этот раз мы разобьем немцев и австрийцев, если, конечно, тыл не свяжет свободу наших действий. Немцы могут быть спасены только в том случае, если спровоцируют у нас революцию в тылу. Они это прекрасно знают и стремятся добиться своего, во что бы то ни стало. Если государь будет поступать и впредь так, как он делал до сих пор, то мы не сможем долго противостоять революции».
Подробности убийства Распутина широко известны, но как эту весть восприняли в Киеве, лучше всего, расскажет Александр Михайлович, тем более, что одним из участников покушения был его зять Феликс Юсупов. «17 декабря рано утром мой адъютант вошел в столовую с широкой улыбкой на лице:
– Ваше императорское высочество, сказал он торжествующе, Распутин убит прошлой ночью в доме вашего зятя, князя Феликса Юсупова.
– В доме Феликса? Вы уверены?
– Так точно. Полагаю, что вы должны испытывать большое удовлетворение по этому поводу, так как князь Феликс убил Распутина собственноручно, и его соучастником был великий князь Дмитрий Павлович.
Невольно мои мысли обратились к моей дочери Ирине, которая жила в Крыму с родителями мужа. Адъютант удивился моей сдержанности. Он рассказывал, что жители Киева поздравляют друг друга на улице и восторгаются мужеством Феликса. Этого следовало ожидать. Я сам радовался тому, что Распутина нет более в живых, но в этом деле возникало два опасения. Как отнесется к убийству Распутина императрица и в какой мере будет ответственна царская фамилия, за преступление, совершенное при участии двух ее сочленов?
Я нашел вдовствующую императрицу еще в спальне, и первый сообщил ей об убийстве Распутина.
– Нет? Нет! – вскочила она.
Когда она слышала что-нибудь тревожное – она всегда выражала свой страх и опасения этим полувопросительным, полувосклицательным: „Нет?!!“
На новость она отреагировала так же, как и я.
– Слава Богу, Распутин убран с дороги, но нас ожидают теперь еще большие несчастья.
Мысль о том, что муж ее внучки и племянник обагрили руки кровью, причинила ей большие страдания. Как императрица она сочувствовала, а как христианка была против пролития крови, какие бы благородные побуждения ни двигали преступниками. Мы решили просить Ники разрешить нам приехать в Петербург. Вскоре из Царского Села пришел утвердительный ответ – Ники покинул Ставку рано утром и поспешил к своей жене. Прибыв в Петроград, я был совершенно подавлен царившей в нем сгущенной атмосферой обычных слухов и мерзких сплетен, к которым присоединилось злорадное ликование по поводу убийства Распутина и стремление прославлять Феликса и Дмитрия Павловича. Оба „национальных героя“ признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, открыть мне имя главного убийцы. Позднее я понял, что этим они хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний смертельный выстрел. (…)
На следующий день я уехал в Киев с Феликсом и Ириной, которая, узнав о происшедшем, приехала в Петроград из Крыма. Находясь в их вагоне, я узнал во всех подробностях кошмарные обстоятельства убийства. Я хотел тогда, как желаю этого и теперь, чтобы Феликс раскаялся в своем поступке и понял, что никакие громкие слова, никакое одобрение толпы не могут оправдать в душе истинного христианина этого преступления. По возвращении в Киев я отправил Ники пространное письмо, высказывая мое мнение о тех мерах, которые были необходимы, чтобы спасти армию и империю от надвигающейся революции. Мое 6-дневное пребывание в Петрограде не оставило во мне ни капли сомнения, что начало революции следует ожидать никак не позже весны».
Великий князь Александр Михайлович, дядя Николая II. Фотография 1910-х гг.
Александр Михайлович далее вспоминал: «Как бы мне хотелось позабыть этот проклятый февраль 1917 года! Каждый день мне приходилось встречаться с кем-либо из родственников или друзей, которых более уже не суждено было увидеть: брата Николая Михайловича, другого брата Георгия Михайловича, шурина Михаила Александровича, двоюродных братьев Павла Александровича и Дмитрия Константиновича и многих, многих других.
Брат Георгий Михайлович заехал в Киев по дороге в Ставку. С самого начала войны он занимал должность особоуполномоченного государя и имел задачу объезжать
