– Приходил мой отец, – Эвелина сжала руку в кулак, решаясь. И дело вовсе не в любви. Дело… в порядочности, пожалуй что. И в страхе. Он ведь не отстанет, этот человек, по случайности сумевший дотянуться до сердца ее, Эвелины, матери. Он придет снова и прикажет… что-то до крайности неприятное.
Она даже знает, что именно.
И не хочет.
Нет, легче не будет. Сложнее… а когда было просто?
– Он сказал, что… скоро тебя… тебе… предложил доносить. Думаю, ему даже не донос нужен, скорее, моя готовность подтвердить все, что он скажет, – сложно говорить, не глядя в глаза.
А глядя и того сложнее.
– Полагаю, у него, точнее, у того, кто за ним стоит, есть план. Насколько я поняла, тебя сперва обвинят в аморальном поведении, а потом…
– Суп с котом, – Матвей улыбнулся еще шире. – Редкостная гадость…
– Ты…
– На войне всякое случалось, – он пожал плечами. – Но кота убили не мы, осколками посекло, а… в общем, лучше не вспоминать.
Эвелина согласилась, что некоторые жизненные моменты и вправду лучше не вспоминать.
– А что до остального, то враги у меня есть. И были. И будут. Как есть и друзья. И просто те, кому выгодно, чтобы я остался на своем месте. И те, кто хотел бы меня сместить, не важно, в почетную отставку или что похуже. Это жизнь.
– Но отец… он редкостная сволочь. И был так уверен…
– Если бы он был и вправду уверен, ему бы твоя помощь не понадобилась. Так что не стоит волноваться. А что до аморалки… кольцо все-таки придется выбрать. Заявление Глеб сегодня отвезет.
– Куда?
– В ЗАГС.
– Ты… серьезно?
– Как никогда. Только… знаешь, я подумал, что в Москву мне возвращаться пока не стоит. Хотя бы год или два. Ты не против?
Он еще спрашивает?
А если Эвелина скажет, что против? Потребует немедля увезти себя и еще шубу… и словно угадав ее мысли, Матвей произнес:
– Шубу я тебе приличную закажу, чтоб и вправду из норки.
– Меня и моя устраивает.
– Меня не устраивает.
– Мы еще не поженились, а уже командуешь?
– Привычка. Извини, но… – он развел руками. – Только подумай. Назад дороги не будет. Разводы… не одобряются. Понимаешь?
Понимает.
И… она готова согласиться. И опять же не из любви, но от усталости, от общей неустроенности своей и понимания, что лучшего предложения ей никто не сделает, что…
– А не боишься, что встречу кого-нибудь и влюблюсь?
– Птицы-гамаюн однолюбы. Ты сама так говорила.
– И что?
– Ты мне пела.
– Это… это ничего не значит!
– Как скажешь, дорогая. Я слышал, что сейчас в моде белое золото. Или можно еще заказать платину, но тогда ждать придется.
– Ты… ты невыносим.
– Мне казалось, ты уже привыкла.
Эвелина вздохнула. И подумала, что она правильно не завидовала другим людям. Нечему.
– Обычное, – сказала она. – Обычное обручальное кольцо. Как у всех…
А он только усмехнулся.
Невыносимый человек. И пела… она не ему пела, она просто пела, а ему не повезло оказаться рядом, вот и вбил себе в голову… глупости какие.
Глава 35
Владимира вздохнула и забрала ручку, которую новый кавалер изволил целовать. Вот утомил, право слово. И не только целованиями этими.
Толку от них.
Она подавила вздох, в котором бы выразилось все-то ее разочарование, что кавалером, что собственной жизнью. А ведь думалось, что того и гляди жизнь эта переменится и в лучшую сторону.
– Я тебя чем-то огорчил? – он вывернулся, изогнулся, пытаясь в глаза заглянуть. И вновь за руку взял, будто она маленькая какая-то.
– Нет, что ты, – соврала Владимира и руку забирать не стала.
А может, все-таки…
Он ведь неплохой.
Нестарый еще. Симпатичный, особенно если причесать и стрижку сделать модную, чтоб с косыми висками. Усики опять же отпустить. С усами мужчине всяко солиднее. И костюмчик новый…
– Просто… настроение. Осеннее, – Владимира изобразила улыбку. – Скоро дожди зарядят. Сырость. Если бы ты знал, до чего я не люблю сырость…
Она поежилась.
– Из окон вечно сквозит, сколько ваты не запихивай. А Викушка будет ворчать, что надо заклеивать. Терпеть это дело не могу.
– Да, у нас тоже осенью прохладно, – согласился Мишаня – именовать его Михаилом Валерьяновичем никак-то не получалось. – И я сырость не люблю. Но согласись, есть в осени своя прелесть. Это вот небо, эта иррациональная печаль, которая, кажется, готова поглотить тебя с головой. И ощущение, что мир скоро возьмет и закончится.
Терпение у Владимиры скоро возьмет и закончится.
Вот точно.
Она ведь на что надеялась? На страсть. На огонь испепеляющий, чтобы как в романах писали. А они который день бродят по городу за ручки взявшись, и он стишки читает, но как-то уныловато, без огонька. Еще мороженое купил. И воды с сиропом.
И ни цветочка.
Ни признания.
Ладно бы, без цветочков Владимира обошлась бы как-нибудь, а вот признание…
– Закончится. Все когда-нибудь заканчивается, и скоро ты уедешь, – она прижала руки к сердцу, надеясь, что жест этот выглядит в должной мере беззащитным. – А я останусь.
– Не скоро, – заверил Мишаня. – Я ж тут надолго. А хочешь, в кино сходим?
– Хочу.
От кино она отказываться не стала, дура, что ли. Но вот… мог бы и не про командировку, а про любовь, которая не позволит разлучиться и все такое. Хотя… что с него взять-то, кроме пальтеца этого мятого? И, верно, почувствовав этакую во Владимире перемену, Мишаня откашлялся и заговорил:
– Я бы хотел познакомить тебя со своей семьей. Думаю, мама была бы рада… мама всегда говорила, что в отношениях следует искать не выгоду, но единства души.
С мамой Владимира готова была поспорить, потому как одним единством души сыт не будешь. Но вслух она ничего не сказала, лишь кивнула, подтверждая, что все именно так.
– К сожалению, она давно меня покинула…
…а вот это хорошо.
– Сочувствую, – Владимира осторожно коснулась руки.
– Моя сестра живет далеко, за Уралом… думаю, вы понравитесь друг другу.
Это вряд ли. Хотя… если она за Уралом и останется, то Владимира уже будет счастлива.
– И мне жаль, что они не увидят тебя…
– Мне тоже. Мои родители… давно уже… – она вздохнула, признаваясь себе, что не хотела бы говорить на эту тему. – Еще после войны… отца ранили. Мать…
