Глава 1
Окунькова Калерия Ивановна была женщиной в высшей степени наблюдательной, а еще обладала немалым жизненным опытом, который и подсказал, что ничего-то хорошего от нового жильца ждать не след. И дело было даже не в нем. Сам-то он, положа руку на сердце, впечатление производил весьма благоприятное. Но именно сей факт, равно как лукавый блеск в синих очах – слишком уж синих для обыкновенного человека, коим он по документам значился – намекали, что стоит ждать неприятностей.
И предчувствие их заставляло Калерию Ивановну хмуриться, сводить брови над переносицей и разглядывать несчастного куда пристальнее, чем следовало бы. Впрочем, к чести его, взгляд этот, от которого и собственный, Калерии Ивановны, супруг слегка терялся, парень выдержал.
Улыбнулся.
Поклонился, снявши картуз. И подумалось, что он и к ручке приложился бы, когда б Калерия Ивановна благоразумно и заблаговременно не убрала эти самые ручки за спину.
– Значит, в третью? – уточнила она хмуро.
– Так точно, – улыбка жильца стала шире и радостней.
Калерия Ивановна мысленно вздохнула, распрощавшись с надеждой на расширение, а заодно дав себе зарок вновь поговорить с супругом, ибо где это видано, чтобы в приличную коммуналку новых жильцов селили, когда старые имеют все права на расширение.
И вообще…
– А вы, стало быть, старшая? – жилец все еще улыбался, да так, что клыки видны были. Вот только Калерию Ивановну этою улыбочкой не обмануть.
Взгляд у него был холодный.
Внимательный.
Такой вот… от которого мурашки по спине побежали, а предчувствие неприятностей переросло в твердую уверенность. И ведь не упредишь дурочек. Нет, она-то попытается, да только разве послушают.
– Старшая, – спокойно согласилась Калерия Ивановна и руку из-за спины вытащила, отерла о фартук и документ приняла.
Ишь ты… почти новенький паспорт, гладенький весь такой, аккуратненький, один в один, что хозяин его.
Святослав Евгеньевич Кружин, стало быть.
Человек.
Большею частью человек, ибо, помимо необычайно яркого цвета, глаза Святослава Евгеньевича отличались весьма характерным разрезом. И клыки опять же, длинноватые, выдавались вперед. Это чего ж так намешало? Хотя… в современном мире кого только не встретишь.
Она кивнула сама себе.
И вновь же вздох подавила, борясь с желанием попробовать паспорт на зубок.
Одаренный… вот только одаренных ей и не хватало. И пусть всего-навсего пятый уровень, но все одно… мог бы и на спецпаек рассчитывать, и на отдельную квартирку, а он в эту, в третью, с которой Калерия Ивановна мысленно, почитай, сроднилась, привыкла считать своей, пускай и временно отторгнутой в общее пользование.
– А вы у нас, в городе, недавно, так ведь? – она вернула документ, который Святослав Евгеньевич сперва разгладил, а после уж убрал в нагрудный карман гимнастерки.
Новенькая. Видать только-только из довольствия получена, вон, даже не обмялась толком, не говоря уже о том, чтобы разгладились, распрямились характерные складки, которые появляются на одежде при длительном хранении.
Галифе с того же комплекта.
А вот сапоги, пусть и навощенные, начищенные до блеска, а все одно крепко пользованные, как и саквояж, который Святослав Евгеньевич держал одною рукой, но цепко, будто подозревая Калерию Ивановну в нехороших помыслах.
– Ваша правда, недавно. Прежде я на границе служил, но был комиссован.
И вновь эта вот улыбка.
А хорош… до отвращения хорош… высокий, обманчиво тонкий, видать, прабабкина кровь проснулась, или кто там у него в роду из иных был, только вот ширина плеч с этою хрупкостью не вяжется. Черты лица правильные, а волос светлый, легкий, что твоя солома, поднимается этаким облачком золотым.
– Ранили? – уточнила Калерия Ивановна, поведя носом.
Нет, нюх у нее был слабоват, но вот… от нового жильца пахло свежим медом, той самой соломой, свежей и легкой, которая будила в душе вовсе несерьезные, неподобающие женщине солидной воспоминания, еще светлым хвойным лесом.
Смолой.
И магией.
Этот запах был тягучий и…
– Рассчитываю на ваше благоразумие, – сказал Святослав Евгеньевич, заглянувши в глаза. И синева полыхнула, погасла, будто покровом туч грозовых подернулась. А Калерия Ивановна только и смогла, что кивнуть.
Благоразумие…
Она всегда-то этим самым благоразумием отличалась. И лишь один раз в жизни оно-то Калерию Ивановну и подвело. Правда, было ей тогда всего шестнадцать лет, что несколько ее оправдывало. Да и закончилось все куда лучше, чем могло бы. И сейчас Калерия Ивановна, как никогда, понимала, сколь ей повезло.
Во всем.
– Если будет нужна помощь… – тихо произнесла она, вытирая и вторую руку о передник. Руки были не сказать, чтобы сильно грязны, так, слегка припорошены мукой, ибо, пользуясь выходным днем и в кои-то веки свободною кухней, Калерия Ивановна затеяла пироги.
– Нужна, – не стал отказываться опасный гость, и магия его тяжелая расползлась, растеклась забродившим вареньем. Стало тяжело дышать и…
…родятся же такие.
Аккурат среди людей и родятся.
И живут.
И…
– Не стоит меня опасаться, – его улыбка стала еще шире, хотя Калерия Ивановна могла бы поклясться, что сие просто невозможно.
Она кивнула.
И хотела бы добавить, что вовсе даже не опасается, но… удержалась. Это было бы не совсем и правдой, а врать магу разума… в высшей степени неразумно.
– Я здесь, чтобы служить стране, – это он произнес с той убежденностью, которая заставила Калерию Ивановну подобраться. Ибо в свои годы она уже понимала, что служить стране можно по-разному и далеко не всегда этой службой можно гордиться.
Вслух она, само собой, ничего не сказала, но поняли.
Вздохнули тяжко.
И произнесли:
– Я ищу одного человека, который с высокой долей вероятности или живет в вашей квартире, или бывает здесь в гостях.
Он чуть склонил голову. А неприятные ощущения исчезли.
Воздействует?
Пожалуй, что нет. Ничего-то нового, что могло бы свидетельствовать о постороннем воздействии на разум, Калерия Ивановна в себе не ощущала. Разве что острое желание вернуться к пирогам, от которых ее оторвал звонок в дверь. Но вряд ли Святослав Евгеньевич был тому причиной.
– Это женщина. Скорее всего. И вновь же, скорее всего молодая и красивая… – он замолчал, позволяя Калерии Ивановне додумать сказанное. А заодно уж порадоваться, что если она сама себя считала красивою, и муж с сим утверждением спорить не смел, то молодость Калерии осталась где-то там, на линии фронта, вместе с остатками наивности и веры в светлую человеческую натуру.
