лекцию «О единстве любви», прочитанную на заседании «Зеленой лампы», в которой говорилось о соединенных любовью людях, стремящихся к тому центру, где пребывает Господь. Таким образом, в конце своей долгой и полной страданий жизни – страданий, породивших сильные сомнения в благости Бога, – она поставила на место божества духовный идеал великого русского поэта.
Если в «Воле Твоей» усыпанный звездами небесный свод указывает на существование жестокого, неумолимого божества, то в двух последних опубликованных Тэффи стихотворениях путь к спасению предлагают простые земные создания. В «Письме в Америку» она проводит различие между реальной «коммерческой» страной и «голубой» Америкой. Как она ожидает, ее жители – «Ангелы гордые» и «святых осуждающий клир» – сочтут, «что побила рекорды я / Всех грехов, оскверняющих мир», но ее спасет медведь Серафима Саровского. Медведь объясняет ей:
Оттого что ты душу звериную
На святую взнесла высоту,
Что последнюю ножку куриную
Отдавала чужому коту,
<…>
войдешь ты, раба недостойная,
Как царица, в предрайскую дверь[787].
В центре стихотворения «Когда я была ребенком» также оказывается животное (хотя и приснившееся). Поэтесса вспоминает, как в шестилетнем возрасте ей приснилось, что она подружилась с тигренком, «пушистым, тепленьким зверем»[788]. Потом, когда ей было «под пятьдесят», «усталая и хмурая», в зоопарке она увидела настоящего тигра – это был «огромный зверище» со «зловонной пастью», но она по-прежнему настаивает на том, что ее детский сон был правдив:
Мы те же теперь,
Я – все та же девочка Надя,
А вы – мне приснившийся зверь.
Они навсегда соединятся в звездной ночи – не жестокой, как в «Воле Твоей», но проникнутой теорией Тэффи о мировой душе:
Все, что было и будет с нами,
Сновиденья, и жизнь, и смерть,
Слито все золотыми звездами
В Божью вечность, в недвижную твердь.
В стихотворении Тэффи «Последнее», не публиковавшемся при ее жизни, она предлагает утешительный взгляд на смерть как на отказ от своего «я» и слияние с окружающей природой[789]. Поэтесса представляет себя умершей; она «хороша», у нее на груди две розы, по розе в каждой руке, а платье усыпано фиалками и мимозой. Стихотворение завершается картиной, соединяющей землю и небеса:
Cвои четыре розы
Отдам земле. <…>
В вечерних небесах фиалки и мимозы,
Священный цвет покрова моего[790].
Юмористка?
До самого конца Тэффи не любила, когда ее называли юмористкой. «Юмористкой в полном смысле этого слова я почти никогда не была, – писала она Зеелеру в июне 1952 года. – То есть не жертвовала во имя смеха литературной ценностью произведения»[791]. В то же время ей не хотелось отказываться от лавров, которые приносило ее положение как женщины-юмориста. Вторя расхожему представлению о том, что женщин-юмористов не бывает, она заявляла: «…от присущего мне юмора не отказываюсь, п. ч. я единственная женщина в МИРОВОЙ литературе, обладающая этим даром»[792].
Тэффи не хотела признавать и то, что она часто проявляет нелюбовь к человечеству. 28 декабря 1951 года она протестовала против того, что Алданов назвал ее «злым писателем». В написанном на следующий день ответе он попытался успокоить ее: «Кроме Пушкина, все наши классические писатели “злые”. А в жизни Вы, дорогая, добры». Тэффи не смягчилась, ибо 22 февраля 1952 года она вернулась к этой теме:
Вы назвали меня злым писателем. <…> Сколько я получала восторженно-умиленных писем от читателей. <…> Получала нежные письма от умирающих старух, благодаривших именно за нежность, от уходивших на войну. <…> Нет, я думаю, что я не злая. У меня рядом с уродами всегда есть и «жертва» от них страдающая, есть просвет, голубой кусочек неба.
Разумеется, на самом деле Тэффи бывала и злой, и доброй. Как отметил Адамович, «мало писателей, у которых рассказы о житейских уродствах теснее сплетались бы с верой в изначальную красоту и чистоту жизни», чем у нее[793].
Несомненно, Тэффи задумывалась на тему юмора – особенно злого юмора, – поскольку перечитывала Гоголя в связи с памятной датой – 100-летием со дня смерти писателя. 10 марта она писала Алданову, что «с головой ушла в Гоголя», и подчеркивала сделанный ею неожиданный вывод о том, что его сатирические персонажи вовсе не гротескны и не утрированы, а являются обычными русскими, «самыми пошлыми и плоскими, но тем не менее самыми нормальными и естественными людьми». В «После юбилея» она более подробно развила эту идею, описывая персонажей «Мертвых душ»: «Все живы. Великий мастер ничего не прибавил и не убавил». Проблема заключается в том, что Гоголь «не любил их» и что он не позволил им раскрыть свои души:
Не хотел знать, что они люди, а не маски, что похоронит Собакевич свою Феодулию и сразу осунется. <…> Хватит паралич Ноздрева и будет он испуганно и виновато смотреть перекошенным глазом на какого-нибудь «малого», тычащего ему в рот ложку с кашей. <…> Все они смешные маски, пока не окликнул их Господь горем, болезнью, тоскою и смертью[794].
Тэффи, проявлявшая такую жалость к страдающему человечеству, косвенно отделяет себя от Гоголя и отвергает данную ей Алдановым характеристику злого писателя. По-видимому, «После юбилея» было последним прижизненно опубликованным сочинением Тэффи. 10 марта она написала Алданову: «Нового ничего не пишу. Иссякла».
Юбилейный год
Для Тэффи 1952 год стал годом двойного юбилея: 50-й годовщины начала ее литературной деятельности и ее 80-летия. На самом деле первая круглая дата выпадала на 1951 год, но из-за рекламы декабрьского бенефиса, созданной Седых, известие об этом широко распространилось только в начале 1952 года и вызвало отрадный для болеющей писательницы поток выражений любви и признательности. Поздравления приходили со всех концов света, «от совсем неизвестных лиц и даже организаций», как Тэффи сообщала Седых 21 апреля. Среди мелких подарков была пара чулок, за которую ей пришлось так дорого заплатить на таможне, у себя «можно было бы купить две пары». И все же она была глубоко растрогана, поскольку «письма пишут такие нежные, что прямо сердце разрывается, а оно и без того больное».
Приходили и письма от знакомых, в том числе и любезное послание от Ремизова: «Будь я не слепец (слепец несчастный!), пришел бы к Вам мороженое есть». Далее он сравнивал ее литературные достижения с собственными, отдавая ей щедрую дань:
