25 января, отправив письмо, Флобер упал на обледеневшей дорожке в саду, когда шел открывать дверь в ограде, и сломал ногу. Первое, что нужно сделать, – успокоить Каролину: «Боюсь, как бы „Нувеллист“ не поместил заметку, которая тебя взволнует. В субботу, поскользнувшись на обледеневшей дорожке, я вывихнул ногу, есть трещина в малой берцовой кости, но нога не сломана. Фортен (которого я ждал двое суток) хорошо лечит меня. Ко мне часто приезжает Лапорт и остается здесь на ночь. Сюзанна[651] ухаживает за мной. Я читаю и курю в кровати, придется пролежать полтора месяца… Когда мне сделают доску, чтобы писать в кровати, напишу тебе подробнее».[652]
Преданный Лапорт, несмотря на то, что является генеральным советником, присматривает за ним, остается время от времени ночевать в Круассе и даже под его диктовку пишет письма. Флобера трогает эта забота, он называет его «сестрой». В Круассе приходят послания, в которых выражается сочувствие. Флобер рад и в то же время раздражен: «Вчера я получил пятнадцать писем, сегодня утром – двенадцать, на них нужно отвечать или просить отвечать. Какие расходы на марки!» Но больше всего его возмущает «Фигаро», опубликовавшее информацию о случившемся: «Вильмессан посчитал, видно, что оказывает мне честь, доставляет удовольствие и служит мне. Как бы не так! Я во-о-о-змущен! Мне не нравится, когда публика что-то знает о моей особе. Скрывай свою жизнь (максима Эпиктета)»,[653] – пишет он Каролине.
Как только с ноги сходит опухоль, он надеется через пару недель сесть в кресло. Ему сделают «сапог из декстрина». Едва он надевает его, как начинается страшный зуд, который не дает спать. Во время бессонницы он только и думает, что о «проклятых делах». «Это так далеко от того, в чем я был воспитан, – пишет он племяннице. – Какая разница! Мой бедный батюшка не умел составить счет до самой своей смерти, а я не видел бумаги с печатью. Мы жили в таком презрении к занятиям и денежным делам! И под такой защитой, в таком благосостоянии!»[654] Когда ночью он закрывает глаза, начинаются кошмары: «Я полз на животе, а Поль (консьерж) оскорблял меня. Мне хотелось проповедовать ему религию (sic), но меня все покинули. Я был в отчаянии оттого, что ничего не мог сделать. И все еще думаю об этом. Только прекрасный вид реки меня немного успокаивает».[655]
Несчастья Флобера вызывают сочувствие у друзей. За несколько недель до этого у Тэна родилась хорошая идея. Узнав о том, что академик Сильвестр де Сасси, хранитель библиотеки Мазарини, умер, он подумал о Флобере, который мог бы получить это место благодаря поддержке Аженора Барду, министра народного образования. Это назначение обеспечило бы Флоберу достойное жалованье и хорошую служебную квартиру. Однако Флобер сомневается, раздумывает, а когда Аженор Барду в январе оставил пост из-за изменений, которые произошли в правительстве, дело и вовсе остановилось. В феврале за дело решают взяться друзья Флобера. Тайно совещаются Иван Тургенев, Эдмон де Гонкур, Альфонс Доде, Жюльетта Адан. Обращаются к Жюлю Фери, новому министру народного образования, и к Гамбетте, председателю Палаты.
3 февраля Тургенев едет в Круассе и умоляет Флобера проявить благоразумие: «Гамбетта попросил узнать, не согласитесь ли вы занять место г-на де Сасси: восемь тысяч франков и квартира. Ответьте». Взволнованный Флобер не спит всю ночь, взвешивает все «за» и «против» этого предложения. И утром, не выспавшийся, раздраженный, говорит Тургеневу: «Согласен!» Тургенев, удовлетворенный, уезжает. Однако, вернувшись в Париж, он, поразмыслив, отправляет другу следующую телеграмму: «Забудем это. Отказано. Подробности письмом. – Тургенев». На самом деле Гамбетта ничего не обещал. Встретив Тургенева у Жюльетты Адан, он даже дал понять, что против этого назначения. 15 февраля «Фигаро» публикует ироничное сообщение о встрече председателя Палаты и русского романиста. Читая статью, Флобер негодует. Тем более что уже успел узнать, что место было обещано его другу детства Фредерику Бодри, библиотекарю в Арсенале, зятю Сенара, председателя коллегии адвокатов, который некогда защищал «Госпожу Бовари». Тот, будучи депутатом республиканского большинства, старается устроить мужа дочери. И 17 февраля добивается положительного исхода дел. Флобер, прикованный к постели, задыхается от стыда и негодования. Не потому, что упустил завидное место (он скорее вздохнул с облегчением оттого, что не стал служащим), а потому, что друзья своим неловким усердием позволили всем узнать о его нужде и одиночестве. «Пишут о моей нищете! – говорит он племяннице. – И эти-то людишки жалеют меня, говорят о моей „доброте“. Как это жестоко! Как жестоко! Я этого не заслужил! Будь проклят тот день, когда в голову мне пришла роковая мысль поставить свое имя на обложке книги! Если бы не мать и не Луи Буйе, я бы ее не опубликовал. Как я теперь жалею об этом! Хочу одного – чтобы меня забыли, оставили в покое, чтобы никогда не говорили обо мне! Я сам себе жалок! Когда же я околею, чтобы мной больше не интересовались?.. У меня сердце разрывается от ярости, я не смогу перенести унижений… Что ж, поделом мне! Я был трусом, отступал от своих принципов (а они у меня всегда были) и наказан за это… Потеряно достоинство – главное в моей жизни… Чувствую, что посрамлен… Часто кажется даже, что не смогу больше писать. По моей бедной голове так долго стучали, что сломалась большая рессора. Чувствую, что разбит, и хочу только уснуть и не могу уснуть, так как ужасно чешется кожа. Да и зубы болят или скорее единственный зуб наверху, который остался у меня. Вот так-то! Грустно! Печально».[656]
Сознавая промахи, которые были допущены в этом деликатном деле, Эмиль Золя пишет Флоберу: «Мы все оказались неловкими… Не отчаивайтесь, прошу вас об этом, напротив, гордитесь, ибо вы – лучший из нас всех. Вы – наш учитель и наш отец. Мы не хотим, чтобы вы страдали в одиночестве. Клянусь, что сегодня вы столь же велики, как и вчера. Что касается вашей жизни, которая сейчас немного расстроена, то все устроится, будьте уверены. Поскорее выздоравливайте и увидите, что все будет хорошо».[657] «Вряд ли есть парень лучше, чем вы», – отвечает ему Флобер.
Теперь он может встать, но не решается встать на костыли. Думает, что слишком тяжел для того, чтобы повесить груз своего тела на две палки, и предпочитает передвигаться, опираясь коленом на стул. Придется ждать еще полтора месяца, прежде чем рискнуть спуститься по лестнице. Он не смеет мечтать и о поездке в Париж. Впрочем, у него нет достаточно денег для того, чтобы оплатить это маленькое путешествие.
В марте месяце 1879 года продана лесопильня Эрнеста Комманвиля. Однако сумма далека от того, что можно было ждать; ее хватает только для того, чтобы оплатить долги основным кредиторам. Завод и земли, оцененные в шестьсот тысяч, приносят только двести тысяч франков. А есть и другие кредиторы, с которыми необходимо расплатиться. В их числе Рауль Дюваль и Лапорт. «Это не так плохо, дорогая моя! – пишет Флобер Каролине. – Могло быть и хуже, по мне пусть уж так! Дело сделано, и мы знаем, как к нему относиться! Мы на дне пропасти! На самом дне! Теперь нужно из нее выбраться, то есть суметь жить… Мы можем кое на чем сэкономить – я больше не живу в Париже. Это жертва для моего сердца. Дни настают не очень веселые, но теперь хотя бы я успокоился. Ах! Покой! Отдых! Абсолютный отдых!»[658] Напрасно он сходит с ума, он ничего не понимает в сделках с недвижимостью. Ясно одно: у других кредиторов были гарантии, а у него их нет. Он слепо доверился Эрнесту Комманвилю. И вознагражден за это полным разорением. Но разве мог он поступить иначе, когда речь шла о счастье его племянницы?
