— Приходили украдкой, говорили в окошко, чтоб зла на них не держал, и что признавать меня не велено. Твои слова я им передал, чтоб до Войта донесли. Сделали — нет, не знаю.
— Лазутчик, значит, — задумчиво проговорил Воробей. — А что ж выпустили тебя, коли лазутчик?
— Как слух пошел, что вы буджаков расчесали, вывели из поруба и, ворота открыв, в спину подтолкнули. Вот, отогреваюсь теперь.
— Ладно, — в голосе Воробья явственно прорезались зловещие нотки. — Об том еще беседа будет. Да не вздрагивай, не с тобой. Лучше скажи, посад буджаки пожгли?
Байда мельком взглянул на пепелища. — Да нет, Войт приказал, на всякий случай. А буджаки под стены подходили, кричали, что говорить хотят.
— И о чем говорили? — насторожился Воробей.
— Не ведаю. Посиди в узилище на день дольше, может быть, и узнал бы. А так, не взыщи.
Глава двадцать третья
— В городе вино и бабы, — Иван, вскарабкавшись на оплывший земляной вал, обозревал крепость. — Городишко, кстати, так себе. — Он сморщился, то ли от запаха дыма, которым было пропитано все вокруг, то ли от невзрачности фортеции, окруженной невысокой, вряд ли выше двух человеческих ростов, бревенчатой стеной, кое-где явно еще не доведенной до верха, а кое-где и стены никакой не было, её заменял частокол. И повсюду, на стенах и в просветах между заостренными бревнами частокола виднелись люди, с любопытством смотревшие на пришельцев, среди которых многие горожане узнавали своих знакомых и тут же вступали с ними в оживленные беседы больше похожие на перепалки, тем более, что ворота крепости оказались закрыты.
Стоящий рядом Плескач пренебрежительно сплюнул и поведал, что Речица никогда не была крепостью. Это было просто место, где скапливалась дань со всей земли выдричей и других окрестных племен. Несколько раз в году все собранное отправляли ко двору готфского короля. Расположенная вдали от рубежей королевства, Речица пользовалась полной безопасностью, до последнего времени. Единственное, что ей могло угрожать, это набег какой-нибудь залетной шайки удальцов, для защиты от которых и предназначались её укрепления. Наместником от готфского короля уже много лет здесь сидел Войт, при нем же обреталась не малая дружина. Раньше наместники были все природные готфы, Войт был первым из выдричей, сумевший получить эту должность.
Теперь, когда готфское королевство пало под копытами вражеских коней, ничьей власти над Войтом не стало, только вряд ли это его сильно радует, потому что не сегодня завтра степняки обложат крепость всей силой. Так что Плескач ничуть не удивится, если от всех этих дел голова у Войта пойдет кругом. Тем паче, что дураком, конечно, наместник не был, но и умом тоже не выделялся.
Не прошло и нескольких минут, как Войт оправдал данную ему Плескачом характеристику, отказавшись открыть ворота Речицы.
Мало того, со стен стали кричать, требуя, чтоб войско отошло на расстояние полета стрелы, грозя ослушникам немедленной и неминуемой смертью.
Удивленный и раздосадованный воевода приказал своим отойти. А сам, в сопровождении Яся, Плескача и сотника Байды, отправился на переговоры. По дороге он прихватил и Ивана, к немалому изумлению последнего. Возможно, дело было в том, что Воробей и Иван были ровесниками, и, кроме того, обладали определенным сходством характеров. Среди порубежной вольницы, привыкшей жить одним днем, расчетливый и рассудительный Воробей тоже был белой вороной. Поэтому-то он сразу почувствовал в натуральном кузнеце родственную душу, на которую можно опереться в трудный момент, не опасаясь быть неправильно понятым.
Ясь к этому отнесся совершенно равнодушно, как всякий человек, имеющий в виду, что-то более важное, чем расположение начальства.
— Пошли, дядька, беседы беседовать, с большими людьми, — проезжая мимо сказал воевода.
Иван поднялся на ноги. — Пошли, коли не шутишь.
— А мне можно? — не выдержал Митька, которого вся эта дипломатия чрезвычайно интересовала.
— Сиди тут, молодой, — сказал, как отрезал, Воробей. — Нечего тебе там делать. У Ваньки облик представительный, может ничего не говорить, все равно выслушают. А ты на первый погляд нам весу не прибавишь.
— Ладно, Митрий, — словно извиняясь за грубость Воробья, произнес Иван. — Посмотри лучше, спина не шибко грязная?
Митька, который после сегодняшней сечи, в которой ему довелось биться плечом к плечу с самыми завзятыми рубаками, считал себя уже полноценным воином, покраснел от обиды, но ничем более своих чувств не выдал и молча отряхнул прилипшие к черному сукну травинки. Иван зашагал вслед за Воробьем.
Всадники подскакали к воротам и стали вызывать Войта. Однако вместо него на стене появился довольно тучный старик в алом плаще, с золотым обручем на седой голове и повелительным голосом велел не медля отвечать, кто они такие, куда путь держат и зачем им понадобился Войт, у которого только и заботы, что привечать каждого бродягу, которого нелегкая занесет к Речице.
Воробей терпеливо дожидался, пока старик окончит речь. Затем спросил. — А ты кто сам таков будешь, мил человек?
— Это Падера, старшина любовян, — вполголоса сказал Плескач. — Он-то что тут забыл?
Старик тоже узнал Плескача, и обрушился на него с бранью, попрекая реквизированными конями и повозками, и суля страшные кары за предательское истребление гарнизона, оставленное буджаками в городке любовян.
— Дедушка, ты не горячись, — посоветовал Воробей. — Мы не бродяги, а порубежники, люди вольные. Я же, чтоб ты знал, воевода Воробей. Может слыхал про такого? С тобой же, сума переметная, нам говорить не о чем и недосуг. Зови Войта.
Эти слова вызвали в почтенном старце новый прилив сил, и говорил он долго, но все не по делу. Однако и это Воробей выслушал с нечеловеческим смирением и лишь под конец, когда зарапортовавшийся старшина в запале помянул буджакского витязя Батурму, который скоро их всех на колы пересажает, воевода сказал вполголоса. — Ну, что ж. Меня не слушает, так пусть с самим Батурмой совет держит. Может тот его уговорит. Давай, Батурму, Плескач.
Длиннорукий Плескач достал из кожаного мешка какой-то предмет, который оказался отрубленной головой предводителя кочевников, размотал за черную толстую косу и запустил в крепость. Падера, увлеченный своим красноречием, пропустил момент запуска головы покойного батыра, и та попала ему прямо в грудь. Старик машинально, на манер футбольного голкипера, схватил её обеими руками, но, то ли от удара, то ли от удивления, не удержался на ногах и, опрокинувшись навзничь, пропал из поля зрения. Со стены кто-то, неразличимый в сгустившихся сумерках, пустил сдуру стрелу, вонзившуюся в землю у ног лошади Воробья. Воевода задрал голову и крикнул, что б стрелы приберегли на буджаков, а если кому невтерпеж повоевать, то тот пусть выстрелит еще раз и мало никому не покажется. В ответ не раздалось ни слова, а только сдавленные крики, очевидно более рассудительные защитники города оттаскивали не в меру бойкого стрелка от греха подальше.
