— Наденьте свитер, пожалуйста.
— Послушай, Пирс. Наши шансы на выживание, если мы, конечно, не утонем, зависят от двух вещей — твоего свитера и Минго. Очень повезло, что Минго отыскал тебя. Он — посланец богов. Где он? Чувствуешь, какой он теплый? Нам надо укрыться остатками свитера и положить Минго между нами. Боюсь, веревка нам уже будет не нужна, мы можем ею тоже прикрыться. Можешь ты натянуть свитер мне на голову и сам поместиться в него. Только смотри, ляг подальше от края. Сколько здесь места?
— Здесь приблизительно четыре-пять футов, но свод наклонный. Поднимите руку, если можете. Передвиньтесь сюда. Теперь я натягиваю свитер вам на голову.
Дьюкейн почувствовал, как свитер ползет по руке, потом по лицу. Он высвободил голову. Он тихо лежал, пока Пирс просунул и свою голову под свитер. Шов разорвался, и голова Пирса оказалась рядом с его головой, лицом к лицу, а Пирс просовывал руку в другой рукав свитера.
— Стяните свитер пониже немного, Джон. Я завернусь в него хоть чуть-чуть. Черт, Минго отбежал. Никак не удержать его между нами. Подтяните его ко мне, просто потяните за хвост.
Минго уже не протестовал, теплый Минго наконец улегся своим плотным телом между ними, его голова выходила из-под подола свитера. Через несколько мгновений Дьюкейн ощутил, как вспыхивающие обжигающие частицы тепла устремляются в его тело. Чуть позже он почувствовал, что Минго лижет его бедро.
— Удобно?
— Порядок. Бы не можете передвинуться назад?
— Нет.
Вода уже кипела внизу под их убежищем, поднимаясь и отступая со звуком пробки, вытаскиваемой из бутылки. Дьюкейн подумал, что очень скоро все решится так или иначе. Он лежал на правом боку, голова Пирса упиралась в его голову, твердая скула вжималась в его щеку. Они лежали как две сломанные куклы, привалившись головой к голове. Дьюкейн почувствовал, что Пирс слегка дрожит, и теплая влага потекла с его щеки на щеку Дьюкейна. Пирс плакал. Он положил тяжелую вялую руку на мальчика и слегка прижал его к себе.
Интересно, конец ли это, думал Дьюкейн, и если так, то к чему все свелось. Как все было мелко и пусто. Он видел себя в прошлом, как маленькую крысу, деловитую, суетливую крысу, стремившуюся только к своей выгоде и комфорту. Жить легко, пользоваться знакомыми мелкими радостями, стараться, чтобы о тебе хорошо думали. Он почувствовал, что тело коченеет, и пристроился поближе к Минго, источавшему непобедимое тепло. Он подложил руку под плечо Пирса. Бедная, бедная Мэри. Цветные видения снова вернулись в его закрытые глаза. Он увидел совсем близко лицо Бирана, как в немом фильме: тот двигался, открывал рот, но ничего не было слышно. Ничто не стоит ни гроша. Главное — убить эту маленькую крысу, не надо никого судить, быть выше кого-то, проявлять власть, искать, искать. Любить и прощать — только это важно. Всякая власть греховна и всякий закон непрочен. Любовь — вот единственный суд. Прощение, примирение. И не надо закона.
Он слегка передвинулся, и его свободная рука за спиной Пирса наткнулась на что-то в темноте. Его окоченевшие пальцы постарались понять, что это. Это был маленький, твердый нарост на скале. Его рука нащупала еще один. Моллюски, подумал Дьюкейн. Моллюски. Он снова замер. Он надеялся, что Пирс не обнаружил моллюсков.
36
— Долго еще?
— Только несколько минут теперь.
Голоса смолкли.
Ночь была теплой, и запах белых маргариток стелился над водой, прилипая к нежной коже моря. Большая круглая луна на светлом ночном небе из серебряной становилась чеканно-золотой.
Две лодки подплыли к скале. Сколько было смятения, призывов, предположений, планов. Местные жители, взволнованные бедой, выдвигали бесчисленное количество теорий о скале, но никаких фактов. Полиция была оповещена, морская охрана тоже, даже флот поставили в известность. Предлагали вызвать спасательную лодку, чтобы она стала на якорь. Должны были приехать водолазы со своим снаряжением. Телефонные звонки раздавались по всему побережью. Время шло. Водолазы понадобились где-то еще. Скоро прилив должен был прекратиться. Потом наступило время бездействия.
— Нам ничего не остается больше, как ждать, — говорили все друг другу, отводя глаза.
Мэри сидела на корме лодки. Тут уже перебывало много народу, любопытные на моторных лодках, журналисты с камерами, пока полиция не приказала им удалиться. Теперь воцарилось молчание. Мэри дрожала от холода, хотя было тепло. Она была в пальто Тео, которое он заставил ее надеть. Воротник пальто был поднят, ее ладони, утонувшие в широких рукавах, сжимали руки повыше запястья. Она сидела, наполненная тишиной, отстраненная, подбородок она слегка задрала вверх и невидящими глазами смотрела на луну. Она не проливала слез, но ощущала свое лицо как нечто расплавившееся, разрушенное, превращенное в ничто горем и ужасом. Теперь ее последним врагом была надежда. Она сидела, как человек, который изо всех сил стараясь уснуть, гонит от себя мысли и надежды.
Рядом с ней в лодке сидели Вилли и Тео, хотя она не смотрела на них. Но все равно видела. Возможно, она так хорошо представляла себе их, потому что все время видела их во время ужасного смятения и нерешительности еще днем и сейчас — вечером. Тео сидел ближе всех к ней. Иногда, не глядя на нее, он протягивал руку и поглаживал рукав пальто. Кейзи плакала. Кейт плакала. Октавиен носился во все стороны, организовывая спасение, звоня во все концы. Наверно, она разговаривала со всеми, но не могла этого вспомнить.
С тех пор, как она оказалась в спасательной лодке, уже больше часа назад, мысли Мэри стали странно отстраненными и спокойными. Возможно, бессознательно спасаясь от агонии надежды, она думала об Алистере и о словах Дьюкейна о нем: «Tel qu’en lui-même enfin l’éternité le change».[20]Она мысленно изменила слова: «Каково это — быть мертвым, мой Алистер?» Стоило ей сказать «мой Алистер», как она почувствовала волнение, что-то вроде грустной безличной любви. Откуда она знала, что это волнение в ее сердце, в уме, где не было ничего, кроме этих почти бессмысленных слов, что оно было любовью? И все же она знала, как можно любить их, мертвых, выстроившихся в длинные шеренги, где-то далеко? Мертвый, думала она, мертвый, и абстрактно, пусто, безымянно оживила в уме идею сына.
Смерть случается, любовь случается, и вся человеческая жизнь — соединение случайностей. Если ты любишь то, что так хрупко и смертно.
Если любишь и вцепляешься в любимого, как терьер, не должна ли сама любовь перемениться? Есть только один абсолютный императив, императив любви: и если можно терпеть и выносить любовь к тому, кто должен умереть, что же означает тогда смерть? О, смерть, укачай меня, дай мне желанный покой. Дай уйти из моего любящего сердца мрачному обвиняющему призраку. Человек создан из праха — смесь слабостей, моментная тень в хаосе явленного нам мира. Раз смерть и случай — то, из чего мы состоим, то любовь к кому-нибудь, может быть только любовью к смерти и случаю. Эта измененная любовь скользит по океану случайностей, над призраками мертвых, любовь — такая безличная и такая холодная, что ее трудно узнать как таковую, любовь, лишенная красоты, она так мало известна тебе в опыте, что ты знаешь ее только по имени. Такую любовь Мэри чувствовала сейчас к своему мертвому мужу и к призраку без лица своего, возможно, мертвого сына.
