и больших доходов». Рейгель добавил, что «контроль над Гулдом всегда осуществлялся с Востока, и вполне вероятно, что он никогда не видел некоторые из своих владений из-за своих нечастых поездок на Запад…. Гулд сделал состояние, но дороги, к которым он прикоснулся, так и не смогли оправиться от его недостатка знаний и интереса к разумному железнодорожному делу».[411] В своей книге 1965 года «Burlington Route» историк железных дорог Ричард К. Овертон утверждал, что «Гулд был первым, последним и всегда торговцем. Его особый талант, доходящий до навязчивости, заключался в обнаружении возможностей для захвата контроля…О его бесчисленных сделках с Union Pacific ходят легенды; он чуть не погубил эту дорогу».[412] В другом месте Овертон объяснил, что «Гулд был спекулянтом, которого мало заботило качество его железных дорог как транспортных машин, и еще меньше — развитие территории, по которой они проходили; его глаз постоянно был устремлен на быструю прибыль».[413]
После отъезда Джея лишь немногие — Морозини и Эймс в их числе — будут вспоминать о долгих поездках по пустыне и горам, когда Гулд требовал показать ему каждое пустяковое ответвление и отрог. Только они вспомнят множество карт, разложенных на столах в кабинете Джея — карт, которые так наскучили Эдисону, — все они были аннотированы рукой самого Гулда с подробными данными о месторождениях полезных ископаемых, сортах, населенных пунктах и тому подобном. Только они помнили его четко сформулированную мысль о том, что создание системы железных дорог Гулда на Западе является самым важным делом его жизни, его памятником, его вкладом. И только они признают истиной те простые слова, которые Джей произнес в 1887 году вскользь и устало, обращаясь к репортеру журнала World: «Я интересуюсь железными дорогами с тех пор, как был мальчишкой. Теперь я считаю, что железнодорожный поезд — это одно из самых величественных зрелищ в мире. Мне нравится смотреть, как проносятся огромные колеса».[414]
Глава 25. Всё, кроме доброго имени
К зиме 1879–1880 годов Гулд в свои сорок три года уже казался старым. На его миниатюрной фигуре не было ни фунта лишней плоти. Голова Гулда была лысой, борода испещрена сединой, а хрупкое тело постоянно готово было предать его, как в 1875 году, когда он пролежал месяц без сознания. Помимо тифа 1875 года, он страдал и от других болезней: бессонницы, невралгии лица и глаз. Бывало, что общее впечатление от Джея было таким: сосредоточенный ум, терпящий присутствие тела из простой необходимости. («Его концентрация была настолько интенсивной, что вы это замечали», — вспоминала его племянница Элис Нортроп. «Когда он говорил, то совершенно не замечал ничего вокруг. Когда он слушал, его глаза никогда не отрывались от говорящего»). Джей одевал багаж своих маленьких, скелетных рук и ног в самые простые, базовые костюмы непримечательного покроя, всегда либо черные, либо серые. Осенью, зимой и весной он носил обычную фетровую шляпу. Летом он иногда расслаблялся настолько, что надевал белую панаму. «Он никогда не носил никаких украшений, — вспоминала Элис, — разве что скромные часы с цепочкой. Когда вы смотрели на него, у вас складывалось впечатление, что это маленький, смуглый, но поразительно сильный человек, который, в отличие от многих властных мужчин небольшого роста, не имел ни потребности, ни вкуса к показухе».[415]
После его смерти те, кто любил его больше всего, особенно часто вспоминали его изнеможение: обычные приступы глубокой усталости, с которыми его жена, Элли, научилась справляться. Возвращаясь каждый вечер в пять часов с Уолл-стрит, Джей попадал в замкнутый мир, который Элли тщательно создавала для его комфорта. Алиса писала, что ее тетя «управляла хозяйством ловкой и одновременно очень твердой рукой. Дом дяди Джея… был его утешением. И когда он возвращался, усталый, в поисках тишины и покоя, тетя Хелен заботилась о том, чтобы он их получил. Слуги исчезали из виду, как через таинственные люки, когда их функции были выполнены. Часто за столом дядя Джей был слишком измучен или озабочен, чтобы говорить. Иногда он не произносил ни слова в течение всей трапезы. …Я часто задавался вопросом, знает ли он, что ест. В такие моменты тетя Хелен взглядом принуждала его к строгому молчанию».[416]
Но после молчаливого ужина Джей неизменно перестраивался, восстанавливал силы и вновь общался с семьей. Джей всегда был, вспоминала Элис, «преданным отцом [и] заботливым и внимательным мужем». На самом деле он с удовольствием проводил время со своими детьми, которых теперь было шестеро. Помимо Джорджа, Эдвина и Нелли, в клан также входили Говард (родился в 1871 году), Анна (1875) и Фрэнк (1877). В конце жизни Джордж Гулд вспоминал, как его отец читал вслух из книг (среди которых были набирающие популярность сборники очерков о природе, написанные его старым другом Джоном Берроузом), рассказывал семейные истории и наставлял всех, кто интересовался тонкостями его сада. Он всегда делал это в самых мягких манерах, как успокаивающий и справедливый отец семейства. «Дядя Джей, — писала Алиса, — был очень тихим. Его слова были немногословны и тщательно подобраны. Он всегда был безупречно уравновешен. За многие месяцы проживания в его семье я ни разу не видела, чтобы он поддался гневу. Самообладание, я бы сказал, было одним из его наиболее ярко выраженных качеств. В вопросах, связанных с ведением домашнего хозяйства, он был справедлив и внимателен…В результате в округе не было ни одного мужчины или женщины, которые не считали бы за честь ждать его, искренне желая угодить ему. Часто повторяли, что Джей Гулд был человеком, который получал мало удовольствия от жизни; что сама масштабность и однообразие его успеха лишали существование аромата…На самом деле он получал неограниченное удовольствие, удовлетворение от многих вещей, но его удовольствие было глубоким, созерцательным, благодарным по качеству».[417]
В отличие от большинства женщин своего класса, Элли отказалась делегировать воспитание своих детей. В доме Гулдов, несмотря на наличие повара и нескольких дворецких и домработниц, не было ни няни, ни сиделки. О миссис Гулд и ее детях Мори Клейн писал: «Нет сомнений, что она была доминирующей фигурой в их детстве. Хотя Джей был ласковым, даже любящим отцом, давление бизнеса ограничивало его присутствие. Дети рано научились слушаться его и не беспокоить без приглашения, но неверно воспринимать Гулда как сурового патриарха викторианской эпохи. Испытания его собственного детства привили ему преданность семье, которая стала его истинной религией. У него не было другого вероисповедания, и он не делал вид, что это не так».
