лагерь.
А Ганс, он же Янош Ковач, создает мостик между немецкой группой сюжетов и венгерской.
Да, так и есть, но когда мы оказываемся в лагере в Пфайлене и знакомимся с Пешем, который играет немаловажную роль в жизни Крамера, да и всего лагеря, то мы уже не можем утверждать, что он связан с кем-либо из венгерских персонажей или что с ними как-то связан поляк Булла, которого этот Пеш убивает. Ни прямой, ни косвенной связи между ними нет. В лучшем случае можно установить связь по аналогии, но это уже не его связь, а тех, кто за ним наблюдает — моя как писателя или твоя как читателя. Именно эти нечаянные или произвольные аналогии показывают, что мы сами вариативны, то есть с нами не может произойти того, что происходит с другими, а с другой стороны, с нами постоянно происходит только то, что происходит с другими. Можно сказать, что Пеш занимается в немецком лагере тем же самым, чем занимались заключенные тюрьмы в Ваце, когда Дюла Балтер наблюдал за ними в глазок, но нельзя сказать, что Пеш оказал какое-то влияние на жизнь Криштофа или, скажем, Давида. Все равно бывают параллели, которые возникают не в результате мышления по аналогии и не потому, что я как автор высосал их из пальца, а просто вырастают из общечеловеческого жизненного опыта — и как мотивы, и в качестве возможных действий, и как психологические сущности или культурные топосы, изменить которые мы не можем. Потому что, как бы то ни было, но мы не можем сказать, что Карл Мария Дёринг, центральный персонаж немецкого сюжета, хоть как-то соприкасается, например, с венгром, точнее, венгерским цыганом, великаном Яношем Тубой.
Венгерская и немецкая линии повествования соприкасаются друг с другом через многочисленные общие мотивы. Например, через идею отцеубийства. А в главе «Настоящий Лейстиков» у Дёринга обнаруживается свой «аналог» голого великана. Но в чем необходимость ставить немецкий сюжет рядом с венгерским? Так было в «Книге воспоминаний», так это и здесь — не столь плотно, более фрагментарно, но тем не менее. Для чего нужен этот контраст или контроль?
На этот вопрос очень сложно ответить, но вот сейчас мне пришло в голову: дело в том, что Ласло Немет[90] все свои расистские выражения перевел с немецкого. Он думал, что идея защиты расы — это что-то очень венгерское, не говоря о том, что он и себя воспринимал таковым защитником, — но вынужден был признать, что для этой теории не было ни единого венгерского понятия. Он прекрасно знал языки. Таким образом, венгерские расисты переняли у него немецкие и французские представления о чистоте расы, хотя они и по сей день ни сном ни духом не ведают, что транслируют. Не говоря уже о родоначальнике венгерских расистов, Иштоци[91], с которым мой прадед бился в парламенте и который идею своей антисемитской партии тоже целиком позаимствовал у немцев. Что неудивительно: в эпоху реформ городское общество заговорило по-венгерски, но языком профессиональных занятий вплоть до распада монархии оставался немецкий. В том, что мы связаны с немецкой историей, с немецкой историей духа, сомневаться не приходится. В области государственного управления или образования никакого особого венгерского порядка или метода не существует, эти сферы у нас и по сей день ближе к монархической логистике (а через нее — к немецкой), чем к английской или французской. Так что я даже не знаю, почему такой вопрос вообще встает.
Потому что я знаю массу венгерских романов, в которых нет немецких сюжетных линий.
Ну хорошо, это я с особым вниманием вглядываюсь в стоящие друг за другом миры, мания у меня такая. Но история страны после 1989 года еще яснее показала, что мы живем отнюдь не во франкофонной и не в англосаксонской сфере влияния, нравится нам это или не нравится. У меня лично жизнь тоже сложилась так, что я начал учить французский еще в детстве, потому что у нас в семье говорили по-французски, — по-немецки, правда, тоже говорили, как и подобало старинным жителям Пешта. Однако интеллектуальные интересы подталкивали меня к немецкому языку, а немецкая литература меня попросту увлекла, поглотила. И присущая мне франкомания надолго умолкла. Со времен Ференца Ракоци и до наших дней французские связи всплывали много раз, но всё впустую. Мечтания Эндре Ади тоже не оправдались. Нельзя преодолеть географическую данность.
Ты говорил, что прочитал массу специальной литературы. Назови главные темы.
Холокост, генетика, две мировые войны, социальная история холодной войны, архитектура, городское планирование, криминалистика. Последняя представляла для меня интерес не только из-за того, что нужно было описывать расследование, но и с антропологической точки зрения. Еще я прочитал хорошие книги по истории моды. На что только люди ни готовы пойти, лишь бы получить возможность носить одинаковую одежду, ходить в униформе — чтобы у меня были такие же джинсы, как у тебя, только у тебя красные, а у меня синие. Я прочитал три умопомрачительные монографии о запахах и духах. Читал много краеведения — о немецких и венгер-ских городах, особенно о Будапеште.
Какие-то сцены, должно быть, восходят к твоему личному опыту: все, что связано с купальнями Лукач, или твое рассуждение о том, что венгерская традиция домашних пьянок родилась в новогод-нюю ночь 1956 года. В романе сказано, что в начале 1960-х в Городской роще собирались проститутки, а на острове Маргит бурлила гейская ночная жизнь. С чего ты это взял?
Все это происходило в других местах — по крайней мере, насколько мне известно. Я бы даже предостерег интересующихся молодых людей от походов по указанным мной местам. Хотя, с другой стороны, если они массово туда направятся, то наверняка моментально найдут там друг друга. Такие места были, есть и бу-дут в любом сколько-нибудь значимом городе, то есть я хотел бы подчеркнуть, что тут у меня не было необходимости прибегать к помощи своего грязного воображения. В Мохаче старой обжигальни тоже нет, хотя я точно выяснил, где она на самом деле. Чтобы создать поэзию, желательно знать реальность. А остров Маргит мне понадобился, чтобы пожилым дамам из квартиры у парка Св. Иштвана был виден другой берег, где по ночам ищут друг друга мужчины, в то время как в непосредственной близости, на улице Пожони, Агошт и Дёндьвер занимались бы любовью на кровати в комнате для прислуги. Это усиливает параллелизм. И потом: в каждом большом городе есть места, где ищут близости разнополые пары, но там, надо
