сильно сомневался. Кто, черт возьми, смог бы нормально относиться к этой кровожадной суке? Но кто-то же смог. Он вспомнил, как Лебендих смотрела на клептика. Штелен убила мечницу, и все же та оберегала свою убийцу.
«У Лебендих должен быть план жуткой мести».
Это было единственное разумное объяснение.
Разумное, ха. Это звучало в данном случае как кощунственная шутка.
Хирург поднялся, прищурился, глядя на результаты своей работы на ноге Вихтиха.
– Готово, – сказал он, потянулся за потатовкой и обнаружил, что бутылка пуста. – Вот ни раньше ни позже!
Вихтих проводил старика взглядом. Пора было решить, что делать дальше. Кровать так и манила упасть на нее. Ему казалось, что если он сейчас ляжет, то может проспать тысячу лет – и все равно проснется усталым. Он поднял руку и уставился на свежие белые бинты на ней. Те, что снял старый хирург, валялись на полу, темные, испачканные и вонючие. Подняв здоровой рукой, он выбросил их в открытое окно. Звуки из зала таверны просачивались сквозь пол, приглушенные, но настойчивые.
«О чем они там говорят?»
Они все еще обсуждают его поединок? Они говорят о нем?
«Я должен знать».
Вихтих сбросил окровавленную простыню, взял с кровати свежую и обернул ее вокруг бедер.
«Вот так уже лучше».
Стиснув зубы, чтобы не стонать от боли, Вихтих на ощупь пробрался к лестнице, одной рукой для верности опираясь на стену. Он спускался медленно и осторожно, не желая испортить свое появление – только не хватало рухнуть перед публикой на покрытое свежими ранами лицо.
При виде него в таверне воцарилась тишина. Он отвесил собравшимся галантный поклон, который был бы еще более выразительным, если бы ему не приходилось здоровой рукой крепко держаться за перила при этом. Зал взорвался аплодисментами, свистом и предложениями купить ему выпивку.
«Гораздо лучше».
Прихрамывая, Вихтих добрался до столика подальше от барной стойки (и висевшего за ней зеркала) и рухнул на стул. Каждый раз, когда кто-то подносил ему кружку, он кивал и ничего не говорил, если кто-то пытался втянуть его в беседу – указывал на свои только что зашитые губы. Он быстро пьянел; ночь превратилась в круговорот размытых лиц и слов. Может быть, потатовка была не так плоха, как ему сначала показалось. Может быть, все будет хорошо. Может быть, после того, как швы снимут, шрам придаст ему более мужественный вид. Может быть.
Когда он въехал в этот город… как бишь его там… он же собирался найти себе женщину.
«Унбраухбар, – напомнила какая-то часть его мозга, еще не до конца пропитавшаяся алкоголем. – Ты слишком пьян, чтобы ходить по бабам».
И он не хотел видеть то, что, как он знал, сейчас увидит в глазах любой женщины. Он вспомнил, как содрогался от улыбок Штелен, и плеснул в горло еще потатовки.
«Это я? Я сейчас сижу и пью?»
Кто-то сказал что-то смешное, и Вихтих не мог вспомнить, был ли это он. Вероятно.
Гнев. Резкие слова. Сталь, кровь, потатовка, и кто-то лежит под столом Вихтиха, визжа, как раздавленный котенок. Вихтих поставил на поверженное тело – кому бы оно ни принадлежало – раненую ногу.
Еще лица, еще, некоторые из них – настолько юные, что их еще не касалась бритва. Светлые глаза сверкают нетерпением. Мечи, дерзкие слова, хвастовство подвигами – теми, которые, разумеется, еще только предстоит совершить.
И Вихтих танцевал, и танцевал снова, напрочь забыв, что у него на ноге теперь не хватает пальца. И сталь снова стала красной. Шниттер сказала, что оптимизирует его, и, возможно, так оно и было. Может быть, она убрала немного лишней плоти. Не нужен ему был этот палец. Теперь он был быстрее. Он танцевал и кружился, как рыба в озере, стремительный и красивый. Его свежая простыня снова стала красной, и в какой-то момент он изумленно уставился на почти десяток мечей на своем столе. Трофеи этой ночи.
«Откуда, черт возьми, они взялись?»
Кто-то поставил перед ним очередную кружку потатовки, и Вихтих выпил.
Когда он в последний раз ел?
Боль.
Болело все.
Нога. Рука. Голова.
Особенно голова.
«Что это за долбаная вонь?»
Блевотина? На него кто-то наблевал?
Вихтих приоткрыл глаз и застонал. Он лежал на полу, лицом в густой луже блевоты, состоящей в основном из потатовки. Перевернувшись на спину, он обнаружил, что смотрит на лицо Моргена – оно с интересом глядело на него сверху вниз из заляпанного окна. Он снова принял вид мальчишки, такого, каким он был до Вознесения и каким его помнил Вихтих.
– Бргх, – губы Вихтиха оказались тяжелыми, как свинец, и распухли.
– Бурная ночка? – спросил Морген, приподняв бровь.
– Почему ты так долго? – попытался спросить Вихтих.
Морген, однако, его понял и улыбнулся своей счастливой мальчишеской улыбкой. В этот момент Вихтих заметил, что парнишка весь в грязи, волосы в колтунах, а одежда испачкана и помята.
– Жалкое зрелище. Реальность настигла тебя, что ли? – вытолкнул Вихтих сквозь непослушные губы. Пацан выглядел оборванным и грязным, но на удивление счастливым.
«Не припоминаю, чтобы он вообще когда-нибудь так выглядел».
– Забавно слышать, в особенности от тебя, – сказал мальчик, окинув Вихтиха долгим изучающим взглядом. – Особенно сейчас.
Он снова ухмыльнулся, обнажив коричневые зубы.
– В любом случае я – не Морген.
Глава двадцать девятая
Какое счастье для гефаргайстов, что люди, которыми они управляют, не думают.
Гешихтс Ведреер, историк и философ
Морген смотрел, как Бюль, чудовищная гора мяса и мышц ростом футов в восемь, идет по мосту обратно из Готлоса. Боевой топор с двойным лезвием – большая часть людей просто не смогла бы его поднять – покоился на могучем плече. Топор был чистым, ни пятнышка крови не было на нем, да и Бюль выглядел спокойным. Но понять по лицу, какие эмоции испытывает бык, не так-то просто. Из чудовищного черепа торчали окованные железом с нанесенными на него магическими рунами изогнутые рога. Грива жестких волос, таких черных, что они казались маслянисто-синими, свисала с плеч – они у териантропа были столько же в ширину, сколько весь Морген в высоту.
Бюль относился к редкому виду териантропов, тех, кто давным-давно принял свою звериную форму, а потом остался в ней. Туловище его тем не менее было человеческим, хотя и приобрело невероятные размеры. Бюль заметил Моргена, подошел к нему, опустился на колени и уткнулся лицом в землю. Морген никогда не настаивал на таком приветствии, но Бюль был счастлив приветствовать бога именно так.
Бюль выпрямился – сел на корточки –
