одной ездки не сделает.
— А я себе сегодня за соломой. Где Агапитович? Эй, конюх.
— Там он, у конюшни.
Сергей Дубов, с глазами, залитыми маслом, облапил первую из баб и полез целоваться. Она была пассивна, только уклонилась от поцелуя.
— Но-но, — Кудрявый взял Дубова за плечо. — Обнимешь, какая от меня останется. Так которая со мной?
— Я, Васенька, — сказала та, которую обнимал Дубов. — Только, Васенька, первый воз мне. И накладем побольше, чтоб мягче нам ехалось.
— Ты разве не слышала, что сказал учетчик: меня хватит только на одну ездку.
— А я и на одну согласна, — обрадовалась Капа.
— Ты, Капа, для меня запас второй категории.
— Это как, Вася, понимать? — спросила Капа, выпрастывая из шали остренький подбородок.
Но Вася Кудрявый не ответил, а, подойдя к столу, низко наклонился к самой голове учетчика — тот ошалел, но ничего не сказал.
— Задавака. Сморозил что, и сам не знает.
— Списанная ты для него, значит, — пояснил Дубов. — Придется со мной, Капа.
— У тебя своя есть, сактированная, глаза не глядят.
Дубов обиделся, а Поля и Капа повернулись нос к носу и над чем-то согласно засмеялись, будто на самом деле знали что-то смешное.
Взвизгнула дверь. Из облака пара выступил бригадир Урезов, в белых бурках, в полудошке из собачины и в той шапке, что случайно оказалась сегодня у конюха. Пришел и сам конюх, молчаливый и сердитый, поставил за печь лопату.
— Девки, — сказал бригадир и сел к столу, бесцеремонно потеснив учетчика. — Девки, ни свет ни заря, а вы — ха да хи, ха да хи. А начни о деле — слезы да утирки пойдут.
Из-за печки подал голос конюх Федор Агапитович:
— Капитолина, это как тебя, скажи, сподобило разрубить добрые ременные вожжи?
— В снегу же, не видно было.
— Платить будешь.
— Я пальцы на руке отморозила, теперь не гнутся. Кто мне платит?
Наступило молчание.
— Я тебе, Полина, понедельник не засчитал.
Поля вдруг осадила шаль на затылок, шагнула к столу и с силой бросила на него рукавицы:
— Ты только своей Дарье две нормы в день ставишь. Я тебя выведу на чистую воду. А понедельник мне ставь. Болела я.
— Давай справку.
— Ставь понедельник. Ставь, говорю. — Большие черные глаза Поли налились слезой. — За каждым разом не пойдешь к фельдшеру… Спроси у своей Дарьи — не болеет, что ли, она.
Поля всхлипнула и взяла со стола рукавицы. Бригадир и учетчик переглянулись, и бригадир сказал, мягко, понимающе:
— Порядок есть порядок. Запасись справкой и болей на здоровье. А сейчас обе поезжайте за картошкой для свинофермы. И ты с ними, Дубов.
— Мы хотели за сеном — председатель разрешил.
— Свиней кормить нечем. Федор Агапитович, выводи им коней.
Конюх сразу ушел.
— Я коровенке последнюю объедь бросил, — известил Дубов.
— У тебя одна коровенка, а там сотни голов. Что же главней-то?
— У моих ребятишек спроси, что для них главней, — сказала Капа и, подумав, что брякнула что-то недозволенное, послушно пошла к двери.
Следом пошел Дубов и в облаке пара обнял Капу, голой рукой скользнув по ее бедру.
— Да отвяжись ты ради Христа.
На улице Поля и Капа, не сговариваясь, свалили пухленького Дубова в снег и, не давая ему подняться, стали подталкивать его к яме, засыпанной снегом. Дубов, совсем обессилев от смеха, хватал баб за коленки, ласково ругался, наконец упал в яму.
— Спроворили холеру. Сила ведь мы, Полька.
— Я б всех их туда столкнула, да и земелькой сверху.
— И Кудрявенького? Пожалела бы.
— Себя-то другой раз не жалко.
— По одной я вас, по одной, глаза не глядят.
— Поль, поговаривают что-то, вроде бы деньги будут опять менять.
— У нас с тобой много не сгниет. Чего озаботилась?
— Была нужда, болело брюхо.
— Мне б, Капа, где кофту купить — вот так чтобы, — Поля показала руками, а Капа поняла, что кофта нужна с закрытым воротом.
— Для Кудрявенького все.
— Да хоть бы и для него. Дура я, дура и есть. Ведь какую кофту держала в руках! Пожалела денег. Потом кинулась, да уж продали. И вот так, Кап, всю дорогу. Уйти бы мне той осенью в ремеслуху. Штукатуром стала бы я работать или не стала — это еще на воде вилами писано, а уже была бы я вольной птахой. Я бы на этого Кудрявенького сквозь реснички поглядывала. Тоже ведь не находка.
— Но ты скажешь.
Конюх Федор Агапитович вывел из конюшни навстречу Поле и Капе двух лошадей, уже в хомутах и с седелками.
— Берите, берите, девоньки. Разговоры у них. И откуда берется столько разговоров? Я тебе, Капитолина, Речку дал, жеребая она, уж ты полегче где…
— Не надо мне ее, — замахала руками Капа. — Нам суешь, что мужики не берут. Не надо Речку. Давай Разбойника.
— Ай ослепла, Разбойник у конюховки стоит. Бригадиру. Ну, язык у тебя, Капитолина.
— Бригадиру не бригадиру, знать не знаю, а Речку не возьму.
После ругани из-за лошадей, саней и сбруи конный двор опустел и затих. Конюх Федор Агапитович, стоя на истоптанном и унавоженном снегу, огляделся окрест и увидел, что над осевшими зародами и над крутой крышей зерносушилки совсем посерело небо, и предрассветный морозец окреп, — по-молодому взял в обхват.
Федор Агапитович хотел идти в конюшню убирать стойла, но вспомнил, что сейчас заявятся ребятишки, и пошел к конюховке, чтобы встретить их. Нету лошадей сегодня, и ребятишки побегут пешком до Стриганки — не искать же им его, конюха. Пусть летят мимо ворот.
В распахнутые ворота вбежало шестеро: с портфельчиками; девочки в материнских шалях, концы завязаны под мышками, на спине узлом; ребята — уши у шапок болтаются, у озорных мордашек уже погрелся морозец. Увидели Разбойника у столба, залезли в санки, расселись, откуда им знать, что не их ждет жеребчик, а бригадира, который, очевидно, задержался с учетчиком над нарядами. Капитолинин малец, хваткий, за вожжи сразу — застоявшийся Разбойник нетерпеливо скрипнул стылой упряжью. Федору Агапитовичу жалко стало высаживать ребятишек, сел с ними — и махнул со двора.
Велик ли встречный ветерок, но морозно дубит лицо, в один миг выдул из рукавов все тепло, до самых лопаток просквозил. Федор Агапитович вертелся, все бока подставлял, прятал щеку за воротник. А Капитолинин малец ткнулся к вожжам и, подражая Федору Агапитовичу, грубовато покрикивал на жеребчика, когда тот особенно сильно бил в передок:
— Засекай, засекай у меня, малахольный.
Федор Агапитович слышал в голосе мальца что-то очень родное и тихонько обрадовался: «Будь ты живой, клоп. И кто еще, а уж «засекай, засекай у меня». Ладная жизнь, зря грешим. Вот мы доживем — домаемся, он, этот клопишко, в силу войдет.
