предательстве так, как пытается показать, то пусть живёт с этим камнем на сердце столько, сколько ему отпущено.
– Клянись, что вижу тебя в последний раз.
– Кречет!
– Клянись!
Он воровато оглянулся, и я заметил, какой ужас проступил на его лице, когда он смотрел мне за спину. Подбираются, значит. Рудо глухо зарычал.
Я шагнул к Огарьку, схватил его за шкирку и пихнул в дыру подклети. Следом отправил и Шаньгу – уже осторожнее. Если хватит мозгов – спасутся оба.
– Встречу тебя ещё раз – вспорю брюхо наживо. Проваливай!
Не дав ему ответить, я хлопнул Рудо по холке и вышел вперёд, к дружине, вращая в пальцах звёзды, готовые бить в цель.
Я умудрился растерять почти всё, что мне было дорого. А сейчас и Рудо мог потерять. Но теперь во мне не было ничего: ни ярости, ни страха, ни обиды, ни желания мстить. Только пустота, звенящая и бесцветная. Что-то во мне умерло в очередной раз – не слишком ли часто я умирал за последнее время? Если пришёл час умереть навсегда, то я был готов.
Ближний дружинник кинулся ко мне бегом.
– Именем князей Страстогора и Мох…
Моя звезда раскроила ему горло, и последнее слово захлебнулось в крови.
Глава 23
Имя не моё, враг не мой
Я ни о чём не думал, просто разил врагов, как сотни раз до того. Рудо бился сразу с двумя, рык его оглушал и даже мне внушал ужас, но за пса я беспокоился сильнее, чем за себя.
Очень скоро я стал задыхаться: рубаха на боку промокла, открылась незажившая рана, ногу сводило от боли, и ясно становилось, что крепких и здоровых дружинников мне не одолеть. На Рудо набросили ремни: одним стянули пасть, другой надели на шею, третьим оплели лапы. Моё сердце чуть не остановилось от жалости: таким я ещё ни разу не видел своего пса.
– Пса пустите! Его-то за что? – выкрикнул я и сплюнул на землю кровь. В драке мне выбили дальний зуб.
Один из дружинников заломил мне руки за спину и с силой пихнул в поясницу.
– Ты не болтай, не в том положении, – хмыкнул мне на ухо мой пленитель. – Что нам велено, то и делаем.
Мне связали руки, сняли и мешок, и всё оружие. Как я ни рычал и не скалился окровавленными зубами, всё равно меня не держали за сильного соперника, насмехались только, видя, что я ранен и беспомощен.
Нас повели по улице, окружив со всех сторон. Так водили преступников: сперва в острог, до княжеского суда, а там – на плаху или домой, как совет решит. Мне не суждено было уйти живым, да и отпускать меня было некуда.
Со всех концов сбежался люд. Бабы рисовали на себе круги и причитали, не интересуясь, впрочем, в чём преступник повинен и повинен ли. Мальчишки – те же самые, которые могли бы кричать: «Сокол, сокол», стояли с горстями мелких камушков в чумазых руках и злорадно потешались. Первый пущенный камень угодил в Рудо. Я дёрнулся, готовый оттаскать за уши наглецов, но конвойный ткнул меня рукоятью ножа прямо в открывшуюся рану на плече.
Мы прошли через половину Черени. Несмотря на угрозы дружины, в нас всё равно летели и камни, и гнилая картофельная шелуха, и куски лошадиного помёта. Я ослаб, мне хотелось пить, и я даже не заметил, в какой момент сменился ведущий меня дружинник и когда мы успели свернуть к окраине.
– А того ли ведём? – спросил вдруг тот, что держал меня и подгонял тычками. – Слишком легко дался.
– Рыжий, дикий, с монфом, – отозвался дружинник с густой, коротко подстриженной бородой. – Не так ли князь описывал?
– Что, пожалел? Отпустить хочешь? – хохотнул тот, что шёл от меня справа.
Мы завернули в подворотню позади мыльной слободы. Тут стоял влажный, душный воздух, пахнущий щёлоком и размокшей листвой веников. Я понятия не имел, как мы попадём отсюда в острог, и даже подумалось, что Страстогор приказал не вести меня на суд, а бесславно прирезать в тёмном углу.
Я ощутил, как руки, державшие меня, разжались. Дружинник нечеловечески быстро заколол сначала бородатого, потом ещё двоих, да так, что оставшиеся трое даже не поняли, что происходит. Меньше чем за полминуты все дружинники, кроме одного, лежали мёртвые, и их кровь растекалась по доскам настила.
Дёрнувшись, я приготовился обороняться, но вспомнил, что оружия у меня нет, а руки по-прежнему связаны. Дружинник-убийца повернулся ко мне, и я обомлел.
Его лицо из бледного делалось зеленоватым, а из русых волос показались тонкие рога. Глаза решительно блеснули, и он перерезал сначала мои путы, а затем освободил Рудо.
– Ольшайка, ты? – выдавил я.
– Узнал, ты посмотри-ка.
Он снял с тела бородача мой кинжал, лук и колчан, мешок со скарбом, в кармане нашёл ножи и звёзды и вернул мне. Я принял свои вещи с немой благодарностью.
– Как нашёл? Откуда узнал? Да что ж это такое, Ольшайка?
Я обнял Рудо, спрятал лицо в мех, грязный от сора, которым в нас кидали. Обнимать лесового мне показалось неловким.
– Отец прознал, что князь на тебя зол. Лешачата Гранадуба сказали, что видели тебя, что в Черень шёл. А дальше несложно было. Что, хорошо я дружинником прикинулся?
На моих глазах Ольшайка принял облик совсем уж непотребный: весь покрылся мхом и мелкими серыми грибами, а потом снова стал ухмыляющимся юношей, похожим на простого человека. Я устало хмыкнул.
– Хорошо, хорошо. Благодарю тебя, Ольшайка. Чем расплачусь за жизнь? Нет ведь такой цены, что мог бы тебе достойно уплатить.
– Расплатишься, когда время придёт. Отец придумает. Может, заставит тебя до весны слушать его воспоминания. Или ещё что поскучнее выдумает.
– Если в воспоминаниях будут отдавшиеся ему крестьянские дочки – я готов слушать.
Мы засмеялись – отрывисто и невесело, скорее, снимая напряжение, чем выражая радость. Ольшайка снова принял облик молодого дружинника и положил руку мне на плечо.
– Надо вывести тебя из города. Без меня живым точно не уйдёшь.
Я кивнул.
Наверное, Ольшайка применил какие-то чары, и прохожие видели вместо нас тени или колышущиеся кусты, как видят в лесах, если нечистецы не желают открываться. Я сжимал в руках ножи и постоянно озирался, но никто на нас даже не смотрел.
У ворот стражи глянули с подозрением, но то ли наряд Ольшайки их успокоил, то ли они тоже увидели лишь мелькнувшую тень. Мне не верилось, что нам удалось так легко выйти из города.
– Ступай в лес, – посоветовал Ольшайка, когда стена Черени осталась позади. – Гранадубовы лешачата предупреждены, позаботятся о вас с псом. Ты куда податься думаешь, Кречет?
А я никуда не думал. Меня так ошеломили рощи и леса вокруг Черени, так отозвались в сердце, что я просто стоял и смотрел, как живые и могучие деревья дышат, шумят и шепчутся, нежно поглаживая друг друга ветками. Я и не чаял когда-либо вновь оказаться в лесах, на свободе. Почти смирился уже, что просижу в сыром остроге, а потом – сразу на казнь. Леса показались мне более живыми, чем я сам. И удивительно становилось: сам я успел дважды умереть, разбиться на черепки – умер сокол после отречения княжьего, умер совсем недавно, поняв, что тот, кем дорожил, предал и лишил всего, а лес стоял такой же, как всегда. Я замер, совсем пустой, как ореховая скорлупка, лёгкий, прозрачный, ничего не чувствующий, кроме боли и растерянности, а лес вокруг шумел и качался, такой же, как сотни лет до этого дня и каким будет ещё очень долго.
– Лерис Гарх, – прошептал я своё истинное имя. – Не Кречет больше.
* * *
Ольшайка меня оставил, когда убедился, что за нами нет погони. Он обещал вернуться позже с лесной водой и излечить мои раны, но я не знал, нужно ли. Главные раны не исцелить даже лесной кровью.
Ещё утром я точно знал, что мне делать: считал, что единственно верно сейчас – отыскать скоморошьего князя и убить. Прислать Страстогору его голову, и пусть
