наемников, оборонявших Феллин, воеводы отпустили восвояси. Но на тех, кто уцелел в боях, отыгрался Кеттлер. Он свирепыми мерами удерживал дисциплину у своих подчиненных. Командора Зибурга, сдавшего разрушенный Мариенбург, замучили в темнице. А всех наемников, пришедших из Феллина в Ригу, магистр повесил как «изменников» [391].
В Ливонии гремели пушки, схлестывались в рубках всадники, но… война шла и в Москве. Тайная. У брата Ивана Васильевича, глухонемого Юрия, родился сын Василий — царский племянник. 20 февраля 1560 г. он умер, не дожив даже до года. А ведь он по своему родству стоял ближе к трону, чем Владимир Старицкий… Анастасия от осенней болезни все-таки оправилась. Когда сняли осаду Дерпта, оттуда привезли лекаршу Шиллинг. Молодой, сильный организм преодолел недуг. Помогли молитвы мужа, простых людей, беззаветно любивших царицу.
Но в июле в Москве случился большой пожар. Царь отправил жену в Коломенское, а сам возглавил тушение. Поднял военных, горожан. Современники отмечали, что пожар «стоил битвы» [392]. В то время деревянные дома, уже охваченные пламенем, не гасили, это было бесполезно. Огонь останавливали, ломая постройки на его пути. Иван Васильевич лично руководил работами, его жизнь несколько раз была в серьезной опасности. Командуя пожарными бригадами, он «заезжал против ветра», а потоки пламени прорывались, вспыхивали здания вокруг царя и его подчиненных. На них несло тучи удушающего дыма. Когда казалось, что с бедствием справились, пожар несколько раз возобновлялся в разных местах. Отсюда возникает подозрение, случайным ли он был. Картина напоминала тот самый «великий пожар» в 1547 г. Но на этот раз под командованием государя «битву» выиграли, Москву отстояли.
И как раз в связи с этими событиями летописи упоминают, что Анастасии опять стало плохо. Всюду служили молебны о здравии, муж проводил бессонные ночи в молитвах у ее постели. Конечно же, привлекли лучших лекарей. Но 7 августа царица умерла. Даже в скупых строчках летописей мы можем увидеть, какое потрясение навалилось на Ивана Васильевича. На похоронах он не мог сам идти, «Царя и великого князя от великого стенания и жалости сердца едва под руки ведяху». Но и простые люди восприняли смерть государыни как собственную трагедию, «бяше о ней плачь не мал, бе бо милостива и беззлобна ко всем». «И не токмо множество народу, но и все нищии и убозии со всего граду придоша на погребение, не для милостыни, но со плачем и рыданием великим провожаше; и от множества народу в улицех едва могли тело ея отнести в монастырь» [393].
Точный «диагноз» Анастасии был поставлен уже в ХХ в. при химическом исследовании останков. Содержание мышьяка — в 10 раз, содержание ртути в костях в 4 раза, а в волосах — в 100 раз выше максимально допустимого уровня [123]. Ее травили не один раз, несколькими способами. Судя по всему, этим объяснялась и осенняя «болезнь». Тогда не сумели извести, а летом все же добили. В XVI в. химических анализов не делали, но признаки отравления знали и обстоятельства смерти сочли подозрительными. Началось расследование по поводу «чародейства» (в это понятие входило и отравительство).
А нити сразу потянулись к Адашеву и Сильвестру. Стало известно, что они злословили покойную, считали ее виновницей собственного падения (что подтверждает — Анастасия действительно помогала мужу противостоять влияниям советников, открыть глаза на них). После удаления Сильвестра в ее адрес пустили кличку «Евдоксия» (по имени византийской императрицы, гонительницы святого Иоанна Златоуста — как видим, бывший «наставник» царя скромностью не страдал). А вдобавок стали поступать известия, что Адашев ведет какие-то подозрительные сношения с ливонскими городами [394].
Через три недели после смерти жены Иван Васильевич отозвал бывшего любимца из действующей армии, назначил воеводой в недавно взятый Феллин. Это было еще не наказание, но уже понижение. А вскоре царь отобрал вотчины Адашева в Костромском и Переславском уездах, выделив взамен земли в Бежецкой пятине Новгородской земли. Это будет понятно, если учесть — при государевом дворе несли службу дворяне центральных областей. А новгородские получали назначение в Новгороде. Подняв Адашева «из гноища» и увидев его неблагодарность, Иван Васильевич решил навсегда удалить его от себя, от столичных общегосударственных должностей.
Но неприятности недавнего временщика этим только начинались. Вторым воеводой в Феллин был назначен костромской дворянин Осип Полев, и он вдруг вздумал местничать с Адашевым. Пока тот находился у власти, с ним почему-то не спорили даже высшие аристократы! Теперь же выяснилось, что даже второразрядный Полев в списках костромских дворян стоит выше предков Адашевых — Ольговых. Иван Васильевич рассудил спор в пользу Полева. А низринутого вельможу перевел в Дерпт. Курбский позже писал, что в Дерпте его бросили в темницу. Это очередная ложь. Адашеву было велено состоять в распоряжении воеводы Хилкова на должности «нарядчика» — начальника крепостной артиллерии. Но… до исполнения этих обязанностей Хилков его почему-то не допустил. Адашев «бил ему челом многажды», однако воевода не реагировал [395].
Игнорировать повеление царя он мог только в одном случае. Если Адашеву при переводе в Дерпт дали назначение для видимости, успокаивая его. А Хилков получил тайные инструкции, как с ним обращаться. Бывший временщик остался в Дерпте, но никакой должности не занимал, и его взяли под негласный надзор. Потому что следствие продолжалось, вскрывались новые факты, и были арестованы участники преступления, некая вдова Мария по прозвищу Магдалина с пятерыми «сынами». Уроженица Польши, католичка, перекрестившаяся в православие, она была близка к Адашеву. Обвинение состояло в том, что она «чаровница и Алексеева согласница». Правда, Курбский описывал ее чуть ли не святой подвижницей, даже называл «преподобной», рассказывал, что она была великой постницей, носила железные вериги [396]. Но это подтверждает только одно. Что Курбский тоже ее знал. В остальном он никогда не стеснялся откровенно лгать.
Зачем было бы полячке и католичке приезжать в Россию, жить в доме всемогущего временщика — и при этом юродствовать? Ее подвижничество ставит под сомнение само прозвище. Для православного человека (впрочем, и для католика) оно звучало бы кощунственно. Кто посмел бы взять на себя имя святой равноапостольной Марии Магдалины, близкой ученицы Христа? Это было примерно равносильно, если человек по имени Иван назовет себя Богословом или Предтечей. С куда большей вероятностью можно предположить, что прозвище было насмешливым. Намекало на образ жизни полячки. Косвенно об этом проговорился и Курбский, допустив пассаж о ее «преподобном теле» [396], звучащий в контексте рассказа о «подвижнице» весьма двусмысленно и фривольно.
А вот вероятность политических пересылок с Польшей через «Магдалину» и ее «сынов» выглядит очень серьезной — учитывая давние симпатии Адашева к Сигизмунду. И обвинение
