встрече с театральной труппой в апреле я сразу заметила царственную старуху в большой широкополой черной шляпе, которая молча сидела в углу. Несколько дней спустя я увидела ее на сцене в Граде Пасовича и узнала, что она – самая заслуженная актриса сараевского театра; решив ставить Годо, я сразу подумала о ней в роли Поццо. Пасович пришел к выводу, что в постановке будут заняты только женщины (он сказал мне, что несколько лет назад в Белграде Годо уже ставили в исключительно женском составе). Но это не было моим намерением. Мне лишь хотелось стереть в актерском составе разницу между полами, учитывая, что, на мой взгляд, Годо – одна из немногих пьес, где это оправдано, так как персонажи характерны для человека как такового, даже аллегоричны. Если «каждый человек» (подобно местоимению «он») в действительности относится к любому человеку (вне зависимости от пола) – как об этом постоянно твердят женщинам, – то такую роль может исполнить и женщина. Я не пыталась заявить, что женщина тоже может быть тираном – так позже счел Пасович, узнав, что я прочу Инес Фанкович на роль Поццо, – скорее, я хотела сказать, что женщина может сыграть роль тирана. В свою очередь, Адмир («Атко») Гламочак, актер, которого я взяла на роль Лаки, изможденный, гибкого телосложения человек тридцати лет, которым я восхищалась в роли Смерти в Алкесте, отлично соответствовал традиционному образу раба Поццо.
Оставалось три роли: Владимир и Эстрагон, жалкие бродяги, и посыльный Годо, мальчик. Меня тревожило, что хороших актеров больше, чем ролей, ведь я знала, как важно для актеров, принявших участие в прослушивании, быть в этой пьесе. Трое казались особенно талантливыми: Велибор Топич, исполнявший в Алкесте роль Смерти, Изудин (Изо) Байрович, исполнявший роль Геракла, и Нада Джуревска, ведущая актриса в пьесе Крлежи.
Тогда мне пришло в голову, что в спектакле можно задействовать и вывести на сцену сразу три пары бродяг, то есть три Владимира и три Эстрагона. Велибор и Изо, казалось, образуют самую яркую, центральную пару; не было причин отказываться от замысла Беккета – двое мужчин в центре сцены; но их предполагалось фланкировать слева двумя женщинами, а справа женщиной и мужчиной – три вариации на тему пары.
Поскольку детей-актеров в театре не было, а довериться непрофессионалам я не решалась, то на роль посыльного я взяла взрослого – Мирза Халилович, талантливый актер, выглядел по-мальчишески и к тому же говорил по-английски лучше всех в труппе. Из остальных восьми актеров трое вообще не знали английского. Замечательно, что Мирза выступал в роли переводчика – это помогало мне общаться со всеми одновременно.
Ко второму дню репетиций я начала распределять текст, как музыкальную партитуру, между тремя парами Владимир – Эстрагон. Однажды мне уже довелось ставить пьесу на иностранном языке – Какой ты меня желаешь Пиранделло в туринском Театро Стабиле. Но я немного знаю итальянский, в то время как мой сербскохорватский (или «родной язык», как его называют в Сараеве, – ведь слово «сербскохорватский» произносить не слишком уместно), когда я приехала, был ограничен четырьмя фразами: «Пожалуйста», «Здравствуйте», «Спасибо» и «Не сейчас». Я привезла с собой англо-сербскохорватский словарь, издания пьесы Беккета на английском и французском (в мягкой обложке) и увеличенную фотокопию текста, в которую вписала карандашом «боснийский» перевод, строчку за строкой, как только его получила. Я также вписала английский и французский строки в боснийский экземпляр. Примерно за десять дней мне удалось выучить наизусть слова пьесы на языке моих актеров.
Труппа была многонациональной? Мне многие задавали этот вопрос. И если да, не было ли между актерами конфликтов и трений, и «ладили ли они друг с другом», как спросил меня кто-то уже здесь, в Нью-Йорке.
Ну конечно, труппа была многонациональной – население Сараева так разнообразно, а смешанные браки так распространены, что трудно представить себе любую группу, в которой не были бы представлены все три основные этничности этих мест. В конечном счете я узнала, что у Велибора Топича (Эстрагон I) – мать-мусульманка и отец-католик (хорват), хотя у него сербское имя, в то время как Инес Фанкович (Поццо), должно быть, хорватка, так как Инесса – хорватское имя, и она родилась и выросла в прибрежном городе Сплит, а в Сараево приехала тридцать лет назад. Родители Милианы Зироевич (Эстрагон II) – сербы, в то время как у Ирены Муламухич (Эстрагон III) – должно быть, по крайней мере, отец-мусульманин. Я не изучала вопрос об этническом происхождении актеров. Они знали свои корни, и это нисколько им не мешало, потому что они – коллеги (вместе они играли во многих спектаклях) и друзья.
Да, конечно, они хорошо ладили.
Такие вопросы демонстрируют, что спрашивающий поддался пропаганде агрессора: дескать, война вызвана вековой ненавистью, это война гражданская или война за отделение, тогда как Милошевич пытается спасти федерацию, а сербы, сокрушая боснийцев, которых сербская пропаганда часто называет турками, спасают Европу от мусульманского фундаментализма. Возможно, мне не стоило удивляться вопросам, часто ли я видела в Сараеве женщин в чадре. Нельзя недооценивать то, в какой степени сложившиеся стереотипы о мусульманах сформировали «западную» реакцию на сербскую агрессию против Боснии.
Понимание этих стереотипов позволило бы также объяснить, почему зарубежные художники и писатели, которые считают себя политически вовлеченными, не вызвались что-то сделать для Сараева (это еще один вопрос, который мне часто задают). Опасность не может выступать здесь единственной причиной, хотя большинство заинтересованных лиц утверждает, что это – основная причина, по которой они не рассматривают визит в Сараево; уж конечно, ехать в Барселону в 1937 году было так же опасно, как в Сараево – в 1993-м. Я подозреваю, что главная причина – это ошибка в отождествлении, которую порождает само слово «мусульманин». Даже хорошо информированные люди в Соединенных Штатах и в Европе, кажется, бывают искренне удивлены, когда я говорю, что до начала осады житель Сараева со средними доходами с гораздо большей вероятностью поехал бы в Венскую оперу, чем пошел в мечеть на соседней улице. При этом я вовсе не подразумеваю, что жизнь нерелигиозных городских европейцев по своей сути ценнее, чем жизнь правоверных в Тегеране, Багдаде или Дамаске – каждая человеческая жизнь обладает абсолютной ценностью, – дело в том, что (мне хотелось бы, чтобы это лучше понимали в обществе) планы по уничтожению Сараева вызваны как раз светской, антинационалистической природой этого города.
В действительности доля соблюдающих предписания вероучения лиц в Сараеве примерно такая же, как среди уроженцев Лондона, Парижа, Берлина или Венеции. В довоенном Сараеве брак обмирщенного мусульманина с сербкой или хорваткой был не более необычен, чем брак жителя Нью-Йорка с кем-нибудь из Массачусетса или Калифорнии. В год, предшествовавший нападению сербов, шестьдесят процентов браков в Сараеве было заключено между лицами разных религиозных
