о вещах, которые исчезли из ее жизни. Разумеется, многие из сараевцев предпочтут фильм с Харрисоном Фордом или концерт Guns N Roses постановке В ожидании Годо. Впрочем, так обстояли дела и до войны. Может быть, чуть в меньшей степени теперь.
И если учесть, какие пьесы ставили в Сараеве до начала осады – в отличие, кстати сказать, от кинофильмов, среди которых господствовали успешные голливудские картины (мне говорили, что непосредственно перед войной небольшая городская синематека, или «музей кино», была на грани закрытия из-за отсутствия аудитории) – в выборе Годо не было ничего странного или мрачного. Среди других постановок, находившихся в стадии репетиций или премьеры, были Алкеста (о неизбежности смерти и значении жертвоприношения), Аякс (о безумии воина и самоубийстве) и Агония, пьеса хорвата Мирослава Крлежи, одного из двух, наряду с боснийцем Иво Андричем, всемирно признанных писателей первой половины века из бывшей Югославии (название пьесы говорит за себя). В ожидании Годо по сравнению с указанными вещами, пожалуй, самая «легкая пьеса».
Действительно, вопрос не в том, почему сейчас, после семнадцати месяцев осады, в Сараеве вообще продолжается культурная жизнь, а в том, почему она не более насыщена. Перед заколоченным кинотеатром, рядом с Камерным театром, полощется выбеленная солнцем афиша Молчания ягнят с диагональной полосой поперек, гласящей – DANAS (сегодня), а именно 6 апреля 1992 года, то есть в тот день, когда люди перестали ходить в кино. С начала войны почти все кинотеатры в Сараеве закрыты, хотя и не все серьезно повреждены в результате обстрелов. Тем не менее здания, в которых предсказуемо собираются люди, были бы слишком заманчивым объектом для сербских орудий; так или иначе, в отсутствие электричества невозможно запустить проектор. Концертов нет, кроме тех, что дает одинокий струнный квартет, который репетирует каждое утро и выступает изредка в небольшом зале на сорок мест; залец также служит картинной галереей. (Это в том же здании на улице маршала Тито, где располагается Камерный театр.) Для живописи и фотографии сохранилось только одно выставочное помещение – галерея Обала; однако выставки здесь, как правило, длятся всего один день и никогда – не дольше недели.
Никто из моих собеседников в Сараеве не оспаривал скудости культурной жизни в городе, где до сих пор живут от 300 000 до 400 000 жителей. Большинство интеллектуалов и творческих людей города, включая большую часть профессорско-преподавательского состава Сараевского университета, бежали в начале войны, еще до полной блокады. Кроме того, многие сараевцы неохотно покидают свои квартиры, за исключением случаев, когда это абсолютно необходимо, для сбора воды и пайков, распределяемых Верховным комиссаром ООН по делам беженцев; хотя никто и нигде не может чувствовать себя в безопасности, находиться на улице опаснее, чем в убежище. Кроме того, к страху присовокупляется депрессия – большинство сараевцев очень подавлены, а это вызывает вялость, истощение, апатию.
Наконец, культурной столицей бывшей Югославии был Белград, и у меня сложилось впечатление, что в Сараеве изобразительное искусство имело второстепенное значение, а балет, опера и музыкальная жизнь грешили рутиной. Выделялись только кино и драматический театр, поэтому неудивительно, что кинотеатры и театры не закрывались и во время осады. Кинокомпания SAGA снимала как документальное, так и художественное кино, и в городе некоторое время были открыты два кинотеатра.
Зритель в Сараеве был готов к пьесе Беккета. Что означала для горожан постановка Годо, кроме того, что эксцентричная американская писательница и по совместительству режиссер вызвалась ставить пьесу из чувства солидарности с городом (факт, раздутый местной прессой и радио как свидетельство «неравнодушия» мира, хотя я знала, к собственному возмущению и стыду, что не представляю никого, кроме самой себя)? Для сараевцев было немаловажно, что в театре будет идти великая европейская пьеса и что они – носители европейской культуры. При всей привязанности к американской популярной культуре, столь же распространенной здесь, как и в других уголках земли, именно высокая культура Европы представляет для жителей города идеал, их паспорт европейской идентичности. Во время моего предыдущего визита, в апреле, мне говорили снова и снова: «Мы часть Европы. Мы – та часть бывшей Югославии, которая отстаивает европейские ценности – светскость, религиозную терпимость и многонациональность. Как Европа могла позволить, чтобы с нами такое случилось?» Когда я отвечала, что Европа была и остается средоточием варварства настолько же, насколько и цивилизации, они не хотели меня слушать. Теперь это утверждение никто не станет оспаривать.
Культура, серьезная культура – это выражение человеческого достоинства; именно драму утраты человеческого достоинства переживают сегодня жители Сараева, даже если осознают свою храбрость, или стоицизм, или праведный гнев. Ибо они также осознают свою предельную слабость – ожидая, надеясь, не желая надеяться, зная, что их не спасут. Их унижает собственное разочарование, страх и отвратительные мелочи повседневной жизни, например, необходимость постоянно следить за тем, чтобы в туалете смывалась вода, а ванны не превращались в клоаку. Именно в этих целях горожане используют большую часть воды, за которой отстаивают очереди в скверах и на городских площадях с большим риском для жизни. Испытываемое ими чувство унижения может быть даже сильнее, чем страх.
Постановка спектакля так много значила для актеров и других людей театра в Сараеве, потому что позволила им быть нормальными, то есть делать то, что они делали до войны, выйти из роли водоносов или пассивных получателей гуманитарной помощи. Действительно, счастливчики в Сараеве – это те, кто может продолжать заниматься профессиональной деятельностью. Речь не о деньгах, поскольку в Сараеве осталась лишь черная рыночная экономика: валюта здесь – немецкие марки, и многие живут на свои сбережения, которые всегда были в немецких марках, или на денежные переводы из-за рубежа. (Получить представление об экономике города поможет нехитрый подсчет – квалифицированный профессионал, скажем, хирург в главной городской больнице или тележурналист, зарабатывает три немецкие марки в месяц, в то время как сигареты, местная разновидность «Мальборо», стоят десять немецких марок за пачку.) Мы с актерами, конечно, не получали жалованья. Другие сотрудники театра присутствовали на репетициях не столько потому, что хотели посмотреть нашу работу, сколько потому, что были рады возможности ходить в театр каждый день.
Постановка пьесы – этой или любой другой – не легкомысленность, а отрадное выражение нормальности. «Разве ставить сейчас пьесу не то же, что играть на скрипке во время пожара Рима?» – спросили у одного из актеров. «Просто задала провокационный вопрос», – объяснила мне журналистка, когда я упрекнула ее, обеспокоившись, что актер, возможно, обиделся. Он не обиделся. Для него ее вопрос ничего не значил.
2
Я начала прослушивать актеров на следующий день после приезда, но одна кандидатура уже была у меня на уме. На
