но бедных школьников привлекают к издевательскому во всех смыслах предприятию. Каждый год на второй неделе мая во вторник после обеда уроки отменяются, и ученики под предводительством учителя и местного лесничего идут в лес. Там они сначала отламывают большие ветки с набухшими почками, а потом под веселые песни уходят дальше в лес, где тычут этими ветками в цветенья на деревьях, оплодотворяя их. От местной общины они получают плату за эту работу – даже сложно держать перо, когда приходится выводить слово работа, говоря о таком, – в виде булки с сосиской и чашки кофе в местной таверне. Прямо как мед для насекомых! И все это происходит на глазах у правительства, церкви и духовенства, которые даже не думают подать голос против того, пред чем меркнет Гоморра!
Но, к сожалению, это поветрие уже настолько укоренилось в сердцах людей, что они даже не замечают всего ужаса и воспринимают грех как должное. Как дикари без стеснения выставляют свою наготу, как распутницы непринужденно щебечут о всевозможных грехах, так теперь и в христианских школах неприкрыто говорят о запретном, и все спокойны!
Проситель не может сдерживать свой крик возмущения и выражает надежду, что этот крик отзовется эхом миллионов католических голосов! Возьмем в руки нож и вырежем зловонный гнойник из плоти общества! Явно лучше было бы очистить землю от растений, вырвать с корнем все эти порочные, кровосмесительные, развратные создания. Проситель, конечно, прекрасно понимает, что сейчас этот метод неприменим, но он верит, что это получится у более поздних, более чистых и более христианских по духу поколений. Но мы можем пойти другим путем, мы можем просто не обращать внимания на безнравственный род растений: для доброго христианина их больше не существует. И первый шаг на этом пути – полная отмена ботаники как дисциплины в школах!
Caveant consules![73] Да прислушается Палата к совету просителя, пока еще не поздно! Да будут спасены души детей наших и всего баварского народа от гнили, какую распустила развратная наука за годы неверия!..»
Когда референт петиционной комиссии господин фон Дальер дошел до этого момента, ему пришлось сделать паузу, чтобы нюхнуть табаку.
– Святой угодник Поликарп! – пробормотал он. – Этот человек или окончит свои дни в сумасшедшем доме… – Фон Дальер дважды сильно чихнул, затем продолжил уже куда увереннее: – Или однажды сделается баварским министром образования!
Свободные отношения
Жил-был страшно знаменитый писатель. Когда он не был занят писанием, он думал, а когда он не думал, то писал, а подчас занимался одновременно и тем и другим.
Он не писал и не думал лишь у зубного врача, когда приходил к нему, чтобы вырвать или запломбировать зуб и сидел, развалившись в стоматологическом кресле, с разинутым ртом. Это было единственное время для его отдыха, и потому знаменитый писатель очень любил ходить к зубному врачу.
В доме у писателя, в огромном зале, двенадцать барышень сидели за двенадцатью большими пишущими машинками. Они стучали весь день, двенадцать часов подряд, до восьми часов вечера, до тех пор, пока на смену не приходили другие двенадцать барышень и продолжали стучать всю ночь напролет. А писатель всегда сидел в этой стукотне у своего письменного стола и диктовал двенадцати барышням двенадцать своих сочинений. А сам он писал в это время тринадцатое.
Обыкновенного писателя двенадцать мудрых дев доводили бы до истерики, но ему это было нипочем, потому, что он прежде был лейтенантом в армии, как и все современные писатели. Он был артиллерийским лейтенантом и сочинял даже во время маневров, под грохот десяти батарей. Так он был трудоспособен и трудолюбив.
Но писатель был не только знаменит и старателен, но также безмерно честолюбив. Ему хотелось, чтобы никто из других писателей не мог печатать больше сочинений, чем он, и чтобы никто из них не имел большего количества читателей. Потому-то он и работал день и ночь, потому и содержал две дюжины беспрестанно стучавших на машинках барышень.
Была у него еще одна, двадцать пятая, барышня, которая принимала почту и вырезала из газет все то, что в них выходило из-под пера знаменитого писателя. Все вырезки она вклеивала в альбом, на котором его имя красовалось большими золотыми буквами.
В столице выходило семьдесят восемь ежедневных газет и, кроме того, двадцать семь ежедневных журналов, и в каждом номере было какое-нибудь сочинение знаменитого писателя – можете себе представить, сколько клея переводила та барышня. Но работа ее все же вполне удовлетворяла.
«Клеить всяко лучше, чем стучать, – думала она, – а я как-никак помогаю великому писателю, да еще и деньги получаю!»
Однажды «великий» сообразил, что за последние годы он посетил зубного врача не менее двадцати одного раза, просиживая с раскрытым ртом по получасу, а иногда и по часу, решительно ничего не делая – ну вот совсем ничего! Сколько чудных рассказов о Словакии и Словении мог бы он за это время сочинить. Он так обозлился на собственную лень, что был готов самолично надавать себе пощечин.
Он стал придумывать, как использовать впредь время, проводимое в зубоврачебном кресле. Он посвятил этому целую минуту, а это было очень много по меркам знаменитого писателя, чье время – деньги.
Наконец он воскликнул:
– Вот что: сидя в зубоврачебном кресле, я рожу великолепную идею для повышения моей популярности – так, чтоб вовсе не знала границ. Довольно досужих размышлений!
Сочтя дело решенным, он обернулся к двенадцати барышням и стал диктовать им заглавия двенадцати рассказов – жутко смешных и неимоверно жизненных зарисовок от лица вечно пьяного прусского обер-лейтенанта.
– Целую ваши ручки, фройляйн Фрида, – крикнул он сидящей около него барышне. – Прошу вас, без разбивки – совсем без всякой разбивки – мое имя!
* * *
– Я бы вам на этот раз порекомендовал хлороформ, – сказал зубной врач.
– Ни за что, – возразил знаменитый писатель.
– Корень лежит поперек переднего зуба, – продолжал зубной врач, – и его придется удалить. Местная анестезия не поможет, это отзовется на всей челюсти.
– И прекрасно! – ответил спокойно пациент. – Сколько времени займет эта операция?
– Честно говоря, буду рад, если уложусь в два часа, – сказал врач, пожимая плечами.
– Великолепно, – воскликнул писатель. – Очень хорошо. Чудесно!
– В таком случае возьмите себя в руки. Будет очень больно, – предупредил врач.
– Пустяки, – засмеялся бывший обер-лейтенант, – Зато, мучаясь, я выдумаю что-то толковое. – Он откинулся на спинку кресла и раскрыл рот. – Доктор, соблаговолите начать!
Герр доктор, заправский дантист, являлся подлинным потомком Томаса Торквемады – или по меньшей мере Педро Арбуэса – и применил все свое
