плен. Постоянная тревога, сомнения и слухи, висевшие в воздухе Брюсселя и Антверпена, и продолжающиеся споры по поводу Анжу натягивали нервы до предела. Никто не хотел иметь с ним дело, и все же Вильгельм продолжал настаивать, поскольку вынужденная пауза Пармы не могла длиться вечно и им необходимо было заручиться помощью извне.
Существовало еще одно весьма спорное преимущество союза с Анжу. Переменчивые аристократы Юга, по большей части перешедшие к Парме, поскольку завидовали принцу Оранскому, теперь подумывали, что служба под началом правителя из древней династии Валуа могла оказаться более приемлемой и выгодной, чем служба у Пармы и Филиппа, который никогда не вызывал у них симпатии. Они снова кружили по Брюсселю и Антверпену и плели интриги с целью получения должностей и власти, и Вильгельм снова обедал с Арсхотом, ужинал с Хизе и даже играл в теннис с сыном Арсхота принцем де Шиме. Политика с участием таких людей, как и посланцев герцога Анжуйского, не могла выглядеть иначе, чем череда выпивок и приемов. Бывали еще свадьбы и маскарады, игры и выставки лошадей, и Шарлотта положила глаз на крепкого маленького датского пони, казавшегося игрушечным на фоне других лошадей, подходящего по размеру для маленького сынишки ее брата, – идеальный подарок, который она искала.
Трудно было соблюсти баланс между необходимостью и излишествами, чтобы снизить расходы большого семейства. Но труднее всего было удержать равновесие между строгими прямыми взглядами кальвинистского меньшинства и естественными ожиданиями людей. Когда все домочадцы Вильгельма слегли с гриппом, в Антверпене нашлись те, кто говорил, что это наказание, но, если бы в городе не осталось никаких развлечений и правили мелочность и скупость, жалоб было бы еще больше. У Вильгельма была большая семья, все члены которой, чтобы соответствовать своему положению, должны были иметь слуг, одежду и карманные деньги. Морицу и его неразлучному другу и кузену Вильгельму Луи полагалось иметь хорошее платье, хороших лошадей и достаточно денег на разные мелкие подачки, которых от них ждали. Имелся еще Юстин Нассау, и, хотя кальвинисты косо смотрели на его незаконное рождение, Вильгельм в силу своей натуры не мог относиться к нему иначе, чем как к своему сыну. Юстин, довольно крупный молодой человек двадцати одного года, постоянно жил в семье своего отца с шести лет, и, хотя отец никогда не пытался продвинуть сына сверх его возможностей – а они были весьма скромными, – родительская любовь по меньшей мере однажды подтолкнула его к ошибке. Он собирался женить Юстина на дочери морского гёза, адмирала Дирка Соноя. Соной, который в политике был самым преданным другом Вильгельма, происходил из гордой, пусть и не очень знатной, семьи. Они не роднились с бастардами.
Дочери обходились Вильгельму не так дорого, и он не мог уделять им столько времени, сколько желал бы как отец. Мари – мадемуазель д’Оранж в свои двадцать восемь была еще не замужем, поскольку и свободное время, которое требовалось потратить на согласование подходящих условий, и необходимое для этого приданое постоянно приносились в жертву нуждам Нидерландов. Однако Мари, будучи дочерью своего отца, не выражала никакого недовольства. Ее младшая сестра «мадемуазель Анна» – здоровая семнадцатилетняя блондинка – уже была просватана за своего кузена Вильгельма Луи, что спасло ее отца от проблем с поиском мужа для нее. Но, несмотря на это, девочкам тоже нужны были соответствующая одежда и слуги, что невозможно без денег. Монастырская выучка Шарлотты, похоже, вылилась в пристрастие к простому черному бархату, но в книге домашних расходов упоминаются портной для «мадам» и два его ученика. Значит, черный бархат был разным.
Потрясающая щедрость былых дней больше не вернулась никогда, но даже после всех изменений домашнее хозяйство аристократа обходилось дорого и было предметом постоянных обсуждений. Когда Вильгельм, ощутив определенное беспокойство, наконец установил новые правила, в некоторых пунктах достаточно ясно отразился тот факт, что хозяйство этого великого человека периодически страдало от воровства. Так, слугам было предписано не устраивать пиры для своих друзей на кухне, в кладовой, в подвале или где-то еще. Им запрещалось брать еду с тарелок, которые несли, чтобы поставить к нему на стол, или уносили со стола, а также угощать своих знакомых в передней напитками из буфета. От этих правил веяло определенной суровостью, явившейся результатом слишком многочисленных проступков, о которых можно судить по мелькающим то тут, то там словах и фразах. Эти страницы заслуживают отдельного внимания, поскольку проливают свет на то, как отдыхали и чем занимались домочадцы Вильгельма, на обилие хорошей, питательной еды, необходимой для подрастающих мальчиков, на дополнительные порции пива и хлеба, которые оставляли в кладовой длинными летними вечерами для тех, кому требовался второй ужин. Распределение столовых приборов, серебра, постельного белья, сахара и специй находилось в ведении «мадам», нежной власти которой подчинялась вся женская половина дома от Мари де Сент-Альдегонд – главной фрейлины до горничных и прачек.
Независимо от того, что думали жители Антверпена по поводу развлечений, бюргеры становились все своенравнее. Они не желали мириться с мыслью о союзе с Анжу, чему способствовали деньги, щедро тратившиеся на французских посланников; они не одобряли приемов и других развлечений, которыми обменивались принц Оранский с ренегатами типа Арсхота. Но по сравнению с прошлым годом их критика изменила свое содержание: теперь они критиковали политику, а не человека, а если и критиковали его, то делали это с любовью собственника. Когда они видели, как Вильгельм улыбается и смеется с Арсхотом или внимательно слушает одного из людей Анжу, то чувствовали, что он делает это по необходимости. Они, как и Юлиана, подозревали его в излишней доверчивости, полагая, что он не способен противостоять коварству этих «похотливых французских мошенников». Поэтому, когда какой-то фанатик-кальвинист набросился на Вильгельма, выходившего после обеда с французским посланником, и стал громко обзывать его предателем, продавшим Нидерланды Франции, жители Антверпена возмутились поведением мерзавца, а когда Вильгельм отказался предпринимать против него какие-либо действия, его великодушие поразило их.
4
В июне 1580 года Филипп II совершил поступок, удвоивший популярность Вильгельма и усиливший его влияние в Нидерландах. С самого начала восстания Филипп рассматривал убийство как законный тайный политический инструмент, и не один раз достоянием гласности становились различные заговоры, но до этого лета он всегда соблюдал внешние приличия и ни разу не одобрил убийства открыто. Он был прав, считая, что без принца Оранского восстание ослабеет, и Гранвель, который становился тем более злобным, чем больше размышлял о своих ошибках, написал ему письмо, где убеждал назначить цену за голову Вильгельма. Он утверждал, что, даже
