Книга Четыре сезона - Стивен Кинг

Как я уже говорил, мне выпало дежурить последним. Сидя укостра, я с переменным успехом боролся со сном: то встряхивался, то опятьпроваливался в дрему. И хотя жуткие вопли больше не повторялись, ночь эта быладалеко не тихой – чуть ли не ежеминутно до меня доносился то победный вскрикохотящегося филина, то жалобный стон некоего зверька, очевидно, ставшегодобычей, то более крупный зверь с шумом и треском продирался сквозь заросли, ивсе это на фоне непрекращающегося стрекота сверчков. Я то клевал носом, тоснова вскакивал, как ошпаренный, после очередного ночного звука, и если бы явот таким образом исполнял обязанности часового где-нибудь в Ле-Дио, то менянепременно отдали бы под трибунал и, скорее всего, расстреляли.

Под утро меня сморило окончательно и бесповоротно, однакоуже перед рассветом я заставил себя проснуться. Светало. Часы на моей рукепоказывали без четверти пять.

Я поднялся – при этом в позвоночнике что-то хрустнуло, –отошел на пару сотен футов от распростертых тел моих товарищей и помочился назамшелый пень. Ночные страхи постепенно отступали от меня, и ощущать это былоприятно.

Вскарабкавшись на насыпь, я присел на рельс и принялсярассеянно подбрасывать носком кроссовки щебень. Будить остальных я не спешил:хотелось в эти предрассветные мгновения побыть в одиночестве.

Утро наступало быстро. Сверчки затихли, таинственные теникак бы испарились, отсутствие каких-либо запахов предвещало еще один жаркийдень, возможно, один из последних… Пробуждались ото сна и птицы: откуда-топоявился крапивник, присел на сук громадного поваленного дерева, откуда мыбрали хворост для костра, почистил перышки и полетел дальше по своим делам.

Не знаю, как долго я сидел вот так на рельсе, наблюдая забагровеющим на востоке горизонтом. Наверное, достаточно долго, поскольку вбрюхе у меня заурчало – пора завтракать. Я уже хотел подняться и начинатьбудить ребят, как вдруг посмотрел направо и остолбенел: в каких-то десяти ярдахот меня стоял олень.

Сердце у меня подпрыгнуло так, что, вероятно, выскочило быизо рта, не прикрой я его ладонью. Я замер без движения, впрочем, сдвинуться сместа я не смог бы, даже если б очень захотел. Глаза у оленя были вовсе некарие, а бархатно-черные, как у внутренней поверхности шкатулок сдрагоценностями, какие я видел в ювелирной лавке. Маленькие ушки были словносделаны из замши. Животное взглянуло на меня, чуть склонив голову, будтозаспанный парнишка с всклокоченными волосами, в джинсах с манжетами изалатанной рубахе цвета хаки со стоячим – по тогдашней моде – воротником былдля него явлением вполне обычным. Мне же олень казался неким чудесным видением,незаслуженным, а потому необъяснимым, даром свыше.

Довольно долго (по крайней мере, так мне показалось) мысмотрели друг на друга, затем животное повернулось ко мне спиной, нагнулось и,беззаботно помахивая белым хвостиком-обрубком, принялось щипать травку. Оленьел, не обращая на меня ни малейшего внимания и совершенно меня не опасаясь! Даи чего ему бояться? Это я боялся не то что шевельнуться, но даже старался не дышать.

Внезапно рельс, на котором я продолжал сидеть, мелкозавибрировял, и через какое-то мгновение олень поднял голову, тревожнопоглядывая в сторону Касл-Рока и поводя коричневато-черным носом. Наконец,зверь встрепенулся, в три прыжка достиг зарослей и там исчез – лишь веткахрустнула под копытом, будто одиночный выстрел в тиши.

Зачарованный, я продолжал смотреть туда, где только чтопасся олень, пока грохот приближающегося поезда не стал явственным. Тогда яскатился с насыпи туда, где ребята, разбуженные тем же грохотом, ужепотягивались и зевали спросонья.

«Вопящий призрак», как выразился Крис, был уже почти забыт:при свете дня охвативший нас тогда, в ночи, ужас казался просто-напростосмешным до неприличия, досадным эпизодом, который следовало предать забвению.

Рассказ о встрече с оленем вертелся у меня на языке, ночто-то подсказало мне, что говорить им ничего не надо – пусть это останетсямоей тайной. И действительно, до настоящего момента я об этом случае нигде нисловом не обмолвился, а описав ту встречу, почувствовал, что на бумаге моиощущения в тот момент передать просто невозможно. В общем, это был не толькосамый запоминающийся, но и – как бы это выразить? – самый чистый эпизод всеймоей жизни. Воспоминания о нем как-то смягчают последующие довольно жуткиесобытия, которых мне довелось пережить немало. Ну, например, мой первый день вджунглях Вьетнама, когда один из моих сослуживцев лишь на какое-то мгновениевысунулся из окопа и тут же повалился навзничь, зажимая ладонями место, где унего только что был нос. Или тот день, когда доктор объявил, что наш младшийсын может родиться гидроцефалом (слава Богу, появился он на свет почтинормальным, только с немного увеличенной головой). Или те долгие, кошмарныенедели, когда, агонизируя до бесконечности, умирала мать… В такие вот моменты явспоминал тот предрассветный час, бархатисто-карие глаза и маленькие, замшевыеушки великолепного, совершенно не пугающегося меня животного, настоящего чудаприроды… Впрочем, кто это способен понять? Ведь посторонним нет дела допотайных уголков нашей души. Помните, ведь именно с этих слов я начал свойрассказ?