– Я прошу прощения, – сказала Лилиан. – Мне жаль, что я пришла сюда, что стала вас обвинять. Ваша помощь – вот все, что мне нужно. Я вам верю. И больше приставать с вопросами не буду.
– Будьте благодарны за то, что уже получили. Больше ничего сделать нельзя. Иногда надо быть благодарным и за малое.
– Прошу вас, – взмолилась Лилиан. Как его упросить? Она посмотрела на тротуар, священник посмотрел туда же. Лилиан подумала: не упасть ли на колени?
– Идите домой и считайте, что Пато жив, а во всех ваших бедах виноват кристально честный военный священник. Тогда вы будете спокойно спать ночью. И сможете жить.
Лилиан не сумела удержаться. Не могла не спросить:
– Он мертв? Вы поэтому так себя ведете?
И она стиснула зубы, да так, что один, кажется, сломался.
– Мертв? – переспросил священник и, похоже, смешался. – Нет, дело не в этом. Он жив, я вам уже сказал. Только за это меня надо благодарить. А теперь идите домой.
– Его можно освободить?
– Какая разница, если вам не к кому обратиться за помощью? Я сделал, что мог, а никто другой за это не возьмется.
– Умоляю, – сказала Лилиан, – скажите правду, что бы вы от меня ни скрывали.
– Если я скажу, вы возненавидите не меня.
– А кого – моего мужа? – спросила она. – Фейгенблюма, который говорит от имени всех евреев? Это он все испортил своим списком?
Лилиан казалось, что голова ее, точно зуб, вот-вот расколется – до того резко и стремительно кидалась она от надежды к безнадежности, и что эти скачки – как из жары в холод – ее убьют, непременно убьют.
– Себя, – сказал священник. – Вот кого вы возненавидите.
Лилиан взвыла, да так, что обернулись прохожие.
– Что это значит?
– Это значит, пусть виноват буду я, а не вы. Вот и вся моя логика. Если вашему сыну не спастись, лучше вам ненавидеть меня. Я с этим уже сталкивался, – добавил священник. – Им уже не прийти в себя, не оправиться. Матерям, которые подвели своих детей, не стать прежними.
– Я не подведу, – заверила его Лилиан.
Священник вздохнул.
– Можно договориться, чтобы сына освободили из тайной тюрьмы, даже в разгар тайной войны. Аппарат далек от совершенства, и лазейку можно найти.
– Почему вы не сказали об этом сразу? Почему не дали мне выбрать?
– Потому что я знаю, – сказал священник. – Знаю, что взял все ваши деньги, чтобы получить ответ только на один вопрос. Знаю, в каком вы положении, знаю, что для матери это – невыносимая мука. Лучше считайте, что вас все бросили.
– Скажите, что нужно сделать.
– Ничего. В этом весь ужас. Нужно платить – и больше ничего. Поэтому я вам и не звонил, ничего не говорил, делиться таким – мучительно. Вы могли бы освободить сына хоть сейчас, госпожа Познань, но сделать это вы не можете. Вам остается сидеть, ждать и молиться, зная, что вы подвели его, зная, что надо заплатить сумму, которой у вас нет. Теперь все зависит от вас, госпожа Познань. И теперь эту ношу вам нести.
– Я заплачу, – сказала она. – Назовите сумму.
– Не заплатите, – отрезал священник.
– Сколько?
– Вы даже и представить не можете сколько, – сказал священник.
Глава сорок пятая
Кадиш сидел понурившись на скамье в своем дворике, курил бычок за бычком – он вытаскивал окурки, брошенные невесть кем, из урн или подбирал на улице. Рядом стоял мешок с инструментами.
Госпожа Ордоньес, перегнувшись через перила балкона, крикнула в темноту:
– Кто там?
– Кадиш, – ответил Кадиш.
– Да ты на себя не похож, – сказала она и, громко запыхтев, – попробуй передвинь такую тушу – убралась в квартиру.
Кадиш был в чужой одежде, давно небрит. Лицо зудело, и он почесался. И не так уж он изменился, чтобы госпожа Ордоньес – после стольких-то лет – его не узнала. Он обнищал – вот в чем дело, смекнул Кадиш. Женщины, завидев его, хватаются за сумочки и переходят на другую сторону улицы.
Кадиш откинул голову, посмотрел на знакомый клочок звездного неба. Он никак не ожидал, что выдержит и голод, и грязь, и даже холод. Что справится без единого песо в кармане. Но оказалось, что он не может без Лилиан.
И не любовь тут причиной.
Если бы Кадиш мог похоронить сына, если бы у Пато была могила, куда он мог бы приходить, – он, наверное, справился бы и в одиночку. Но оказаться без сына и без жены, вдобавок зная то, что кроме него никто знать не желает, – это чересчур.
Вернуть Пато – как он ни хотел, – он не мог, не мог он и заставить Лилиан поверить, что сын ушел навеки. И что ему оставалось? Только пустить в ход свою слабость. Жить так, как того хочет Лилиан. Примириться с ложью за право вернуться домой.
Кадиш вытащил новый бычок, прикурил от предыдущего. Кури он чуть больше, глядишь, на все про все ему хватило бы одной спички – чиркнул в детстве, а там прикуривай одну сигарету от другой.
Кадиш в темноте поднялся по лестнице, по привычке полез в карман за ключами. С пролета третьего этажа он увидел полоску света в двери их квартиры. Он толкнул дверь, но дверь толкнула его. В дверном проеме возникла Лилиан. Она явно не хотела его впускать.
– У тебя чутье стало таким острым? – спросил Кадиш. – По запаху меня учуяла?
– Я слышала, как ты кричал снизу.
Кадиш сделал шаг вперед, Лилиан отступила, но подперла дверь ногой.
– Ты похож… – начала она, и Кадиш договорил за нее:
– На раввина, знаю.
Борода да еще (под курткой штурмана) и пиджак раввина.
– Нет, – возразила она. – Ты похож на забулдыгу. Настоящего.
– Так я и есть забулдыга. – Лилиан, кажется, восприняла это как знак согласия, и Кадиш поспешил добавить: – Но я пришел не поэтому.
– А я уверена, что именно поэтому. Ты лучше с голоду умрешь, чем возьмешься за нормальную работу, но ты уже хлебнул лиха через край. Поэтому или не поэтому – какая разница? Я тебя не приму, Кадиш. Дальше порога ты не пройдешь.
– Я вернулся не потому, что работать не хочу. И не потому, что оголодал. А вернулся, потому что перенести все это без тебя я не могу. Твоя крыша, твои правила – я уже это говорил. Я извлек урок, – добавил Кадиш. – Я даже ходил к евреям.
– К кому? – Лилиан не поверила своим ушам.
Он показал на пиджак.
– Я был у раввина, Лилиан. Он сказал, что я не прав. Что жить, как я – это грех. Что я должен поступать, как ты, и что надо ждать.
– Это сказал старый раввин?
– Да. Я долго об этом думал. И я попробую.
Лилиан попыталась было закрыть дверь.
