Она снова скатала карамельки и задумалась: куда их спрятать? Засунуть в себя? Но ее мучители вечно залезают туда, вечно эти места проверяют, значит, оставалось только положить их в рот? Но она может невзначай их проглотить – и тогда пропали карамельки.
Все-таки она засунула их в рот, одну за другой, во-первых, есть надежда, что там их не найдут, а во-вторых – из-за их названия. Куда еще сунуть карамельку, как не в рот?
Явное упущение. Нам же хочется знать, а что, собственно, было в этих записках. Да, девушка их прочитала, заучила наизусть и проглотила. Но верно ли будет рассказывать, о чем думал Пато, если об этом не услышат ни Кадиш, ни Лилиан, если ни один из них об этих записках даже не узнает?
Когда Кадиш надевал пиджак раввина, а Лилиан спускалась в лифте вместе с Качо, девушка уже несколько дней покоилась под слоем ила, под триллионом литров вод Рио-де-ла Плата. Записки все еще были укрыты в ее желудке, их все еще можно было прочитать под толщами вод, они таились в теле девушки, которую и саму проглотила кромешная тьма. Тело вполне мог найти рыбак – вытащить сетью или подцепить удочкой. Так в еврейских сказках вспарывают рыбье брюхо, а там – бриллиант, и никакого чуда в этом не было бы, и тогда записки могли бы достаться ну хотя бы штурману и попали бы к Кадишу или к прикованной к креслу Лилиан.
А так помнит о них только девушка, и только в ее памяти они и останутся. Но в эти страшные времена, когда аргентинская хунта плетет правду из лжи, Лилиан была бы счастлива, и Кадиш был бы счастлив, если б узнали, что не только они, но и прекрасная девушка – целый день, прекрасный день – верила в Пато Познаня – и живого, и мертвого.
Одурманенная, голая, все больше уходившая в себя, девушка думала о Пато, о его истории в записках, которые хранила в себе. Она гадала: его везли этой же дорогой? А может, и сейчас везут, но другой? И желала ему лучшего исхода. Было все это до того, как самолет набрал высоту, до того, как она потеряла сознание, до того, как открыли люк, и девушку – в Аргентине ее и так давно вычеркнули из числа живых – бросили, а она и сопротивляться не могла, в реку.
Глава сорок четвертая
Течение изменило направление, пузырек воздуха всплыл на поверхность, записку смыло, и ее поглотило море, а Лилиан Познань вошла в Министерство по особым делам. Она искала священника. Она и подумать не могла, что записки ее сына – еще целые, хоть и намокшие, готовые, прежде чем истлеть, раскрыться, точно листья из почек, – хранятся в желудке чьей-то дочери, чьи родители точно так же ждут и тревожатся. Или не ждут. Или, как у Кадиша и Лилиан, их мнения разделились.
После ухода Кадиша Лилиан четыре дня кряду просидела у телефона. Она сидела и ждала, когда он зазвонит. Когда ожидание стало невыносимым, когда одолели мысли, такие жуткие, что Лилиан старалась их отгонять, она поднялась с кресла, пересекла лестничную клетку, вернулась с Качо, посадила его в свое кресло. И пошла туда, куда поклялась не ходить.
Лилиан и священник увидели друг друга одновременно – редкая удача! Он стоял прямо посреди вестибюля. Лилиан обрадовалась, но не успела ни кивнуть ему, ни улыбнуться, как радость улетучилась. Она не сказала ни «куда вы пропали», ни «а вот и вы», даже упереть руки в бока и то не успела.
Священник нахмурился, охранник наискосок от него повернулся к ней и вскинул брови, а мужчина между ними, видно чей-то отец, которого Лилиан вроде бы видела раньше, вытаращился на нее. Охватив всю картину целиком – трое мужчин уставились на Лилиан, она уставилась на них, – Лилиан уяснила: ей дают понять, что ее присутствие здесь неуместно.
Мужчина, судя по всему, был в таком же положении, в каком недавно была и она, но что именно натолкнуло ее на эту мысль, Лилиан не могла бы определить: то ли в руке охранника блеснула серебряная фольга, то ли она вспомнила, как священник заступился за нее, когда она попыталась проникнуть в святая святых Министерства. Но тут охранник поднял руку с дубинкой, и священник бросился к ней. И не просто бросился. А кинулся ей навстречу, охранник (позади него) взмахнул рукой, и отец – она даже не увидела, как он падает, – уже лежал, свернувшись калачиком, на полу. Лилиан вспомнила, как оглушительно охранник треснул дубинкой по двери, когда на том месте, где сейчас лежит отец, стояла она. И вот сейчас, когда охранник свалил с ног человека – в огромном вестибюле, где, кроме них, никого не было, – удар прозвучал так же громко. Под шум священник схватил ее за руку, вытащил на улицу, и Лилиан уже не понимала, то ли до нее доносятся все новые удары, то ли это эхо последнего удара. К звукам ударов примешивались нечеловеческие, жуткие вопли. Но как ни напугал ее стремительный круговорот событий, у нее из головы не выходили глаза этого отца. В них был страх, и такой же страх испытывала и она, и он был такой же родитель, и это было непостижимо.
Крепко схватив Лилиан за руку, священник дернул ее к себе, чуть не подняв над землей. Извиняться он явно не собирался.
– Как вы посмели! – вопил он. – Вы не имеете права приходить сюда и выслеживать меня!
– То же самое! Я увидела в точности то же самое! Вы дали ему шоколадку! Вот почему вы меня увели. Чтобы я не видела.
– То же самое? Вы так считаете? – взвился священник. – Я мог разрядить обстановку, и тогда этого человека не избили бы, причем не исключено, что до смерти. А это уже нечто совсем другое, верно? И если его убьют, виноваты будете вы.
– Нет, не я. Я пришла узнать, как и что, только и всего. И правильно сделала. Что за дела у вас с этим человеком? Как вы могли оставить меня погибать дома?
– Вы понимаете, что тут происходит? Родители догадываются, что у этого здания есть и другая половина, охранник свирепеет, а я стараюсь его утихомирить. Что я вам сказал? Сидите у телефона и держитесь подальше от Министерства. Какая польза от вашего прихода? Вы пробыли здесь две секунды и уже в чем только меня не обвинили, а ведь я делаю все, что могу.
– Все или не все, а обо мне вы забыли, оставили меня одну. На Пато махнули рукой, позвонить мне не соблаговолили.
– Бедняга, вечная жертва, – сказал священник. – Добавьте меня в свой список обманутых надежд и идите домой. Я же говорил: этим путем идти не стоит, надо мне было слушать себя. Вам, госпожа Познань, нельзя доверять. А я лучше постараюсь вызволить кого-то другого.
– Вы не можете так поступить. Я не позволю. Не стану молчать. – Лилиан не представляла, чем его можно запугать. Она показала на здание Министерства. – Я расскажу, что видела. – Потом, уже вовсе обезумев: – Если вы кому-то можете помочь, вы должны помочь мне, ведь вы уже начали мне помогать!
– Да рассказывайте кому угодно, благословляю. Возможно, вам поверят, – сказал священник. – Но ни за что в этом не признаются, потому что такой свидетель им не нужен. Есть вещи, о которых в этой стране категорически не желают знать.
Всем своим видом священник давал понять, что поведение Лилиан его ошеломило. Он явно работал на публику, и Лилиан даже пригляделась к окрестным зданиям – не смотрят ли на них из окон генералы?
