Он вернулся к Елене и стал осторожно вытирать с ее плеча засохшую кровь. Она что-то пробормотала, дернула головой, но он не останавливался, пока плечо — вернее, та его часть, что проступала через разорванную одежду, — хотя бы по виду не стало нормальной.
Потом он взял второе полотенце и принялся за ее лодыжку. Она все еще была распухшей — какое-то время от бега Елене придется воздержаться. Больше берцовая кость — первая из двух костей голени — отлично срослась, Лишнее доказательство того, что Шиничи и Ши-но-Ши не испытывали нужды в деньгах — иначе они выбросили бы этот чай на рынок и сделали на нем состояние.
— Мы смотрим на вещи... иначе, — говорил ему Шиничи, вперив в Дамона взгляд своих странных золотых глаз. — Деньги для нас не очень важны. А что важно? Предсмертная агония старого мошенника, который мучается в страхе от того, что попадет в ад. Зрелище того, как он покрывается потом, пытаясь припомнить свои давно забытые проделки. Первая слезинка ребенка, впервые испытавшего страх одиночества. Чувства неверной жены в тот момент, когда муж застал ее с любовником. Девственница... ее первый поцелуи и ночь, полная открытий. Брат, готовый умереть за брата. Такие вот штуки.
И еще много разных «штук», о которых нельзя говорить в приличном обществе, подумал Дамон. Многие из них были связаны с болью. Они были эмоциональными пиявками, высасывающими чувства смертных, чтобы компенсировать пустоту своих душ.
Ему стало дурно, когда он попытался представить себе — измерить — всю ту боль, что испытала Елена, когда выпрыгнула из машины. Она не могла не понимать, что ее может ждать мучительная смерть, — и все-таки она предпочла ее, лишь бы не оставаться с ним.
На этот раз, перед тем как выйти в дверь, за которой перед этим была ванная с белым кафелем, он мысленно произнес: «Кухня, нормальная кухня, где в морозилке много пакетиков со льдом».
И снова он не был разочарован. Он оказался в абсолютно мужской кухне, с хромовой бытовой техникой и черно-белым кафелем. Морозилка — шесть пакетиков со льдом. Взяв три из них, он вернулся к Елене и приложил один к плечу, второй — к локтю, третий — к лодыжке. Потом вернулся на кухню, сияющую безукоризненной красотой, за стаканом ледяной воды.
Устала. О, как она устала.
Елене казалось, что все ее тело налилось свинцом.
Каждая мышца... каждая мысль... все было придавлено свинцом.
На мгновение Елена вспомнила, что ей срочно надо что-то делать — или, наоборот, чего-то не делать, — но она не могла ухватить эту мысль, та была слишком тяжелой. Как и все остальное. Она даже глаза не могла открыть.
Какой-то скрип. Рядом с ней, в кресле, кто-то сидел. Потом на губах оказалась прохладная влага — всего несколько капель, но ей тут же захотелось взять чашку самой и пить. Божественная вода. Она была вкуснее всего на свете. Плечо ужасно болело, но эту боль можно были и перетерпеть, лишь бы пить и пить, — по нет. Чашку отодвинули от ее губ. Она слабо попыталась ухватиться за нее, но она исчезла из пределов досягаемости.
Потом Елена попыталась дотронуться до своего плеча, но этого ей не позволили все те же осторожные невидимые руки, — пока они же не промыли ее ладони теплой водой. Потом они приложили к ней пакетики со льдом и завернули ее в простыню, как мумию. Холод снял поверхностную боль, хотя оставалось и много других болей, глубоко внутри.
Обо всем этом было слишком трудно думать. И когда руки убрали лед — к тому моменту она уже дрожала от холода — Елена позволила себе снова скользнуть в сои.
Дамон ухаживал за Еленой и усыплял ее, снова ухаживал и снова усыплял. В идеально обустроенной ванной он нашел черепаховую щетку для волос и расческу. Выглядели они вполне функционально. И еще кое-что Дамон знал точно — никогда в жизни — или не-жизни — волосы Елены не выглядели так, как сейчас. Он осторожно попытался пройтись щеткой по ее волосам и обнаружил, что там колтуны, справиться с которыми будет труднее, чем ему казалось. Когда он нажал посильнее, Елена зашевелилась и забормотала что-то на своем странном сонном языке.
В конце концов, все сделал именно процесс расчесывания. Не открывая глаз, Елена подняла руку, взяла щетку из его руки, а потом, когда она наткнулась на большой колтун, нахмурилась, подняла вторую руку, ухватила ею волосы и попыталась протолкнуть щетку через колтун. Дамон мог только посочувствовать. За свою многовековую жизнь он не раз отпускал длинные волосы — когда иначе было нельзя, и, хотя волосы у него были такими же хорошими, как и у Елены, ему было знакомо ощущение безнадежности, когда ты начинаешь рвать на себе волосы от самых корней. Дамон уже собирался отобрать у нее расческу, как вдруг она открыла глаза.
— Что?..— начала она и заморгала.
Дамон напрягся, готовый, если понадобится, снова погрузить ее в ментальную темноту. Но она даже не попыталась ударить его расческой.
— Что... случилось?
Ее чувства читались легко. Ей не нравилось происходящее. Ей не понравилось снова просыпаться, имея лишь слабое представление о том, что с нею было, пока она спала.
Дамон смотрел на ее лицо, готовый кидаться в бой или улепетывать, а она начала медленно ставить на место кусочки произошедшего.
— Дамой? — Она окинула его взглядом своих лазуритовых глаз, который для Дамона был равносилен удару ниже пояса.
Этот взгляд говорил:
«Ты лечишь меня? Мучаешь? Или ты просто любопытный зритель, который, попивая коньяк, наблюдает за тем, как кому-то плохо?»
— Вампиры используют коньяк в кулинарии. Пьют они арманьяк. А я не пью... ни того ни другого, — сказал Дамон и тут же испортил весь эффект, добавив скороговоркой: — Я не угрожаю. Клянусь, Стефан оставил меня в качестве твоего телохранителя.
Строго говоря, если брать сухие факты, это было правдой. Стефан проорал: «Лучше позаботься о Елене, предатель и поддонок, или я найду способ вернуться и оторву тебе...» Шум драки заглушил остальные слова, но суть Дамон уловил. И был намерен отнестись к этому поручению предельно серьезно.
— Никто больше не сделает тебе ничего плохого, если ты позволишь мне присматривать за тобой, — добавил он, вступая в область вымыслов, потому что было очевидно: тот, кто напутал ее или вытолкнул из машины, сделал это, когда Дамон был рядом. Но больше ничего такого не случится, поклялся он. Как он ни опростоволосился в прошлый раз, отныне он гарантирует, что Елену Гилберт никто и пальцем не тронет, — а не то он умрет.
Он попытался залезть в ее мысли, но она долгим взглядом посмотрела в его глаза и передала ему слова — совершенно отчетливые и абсолютно непонятные: я знала, что была права. Все это время это был кто-то другой. И Дамон почувствовал, что, несмотря на боль, Елена испытывает глубокое удовлетворение.
— Я повредила плечо, — она подняла правую руку, чтобы потрогать его, но Дамон ее остановил.
— Оно было вывихнуто, — сказал он. — Какое-то время поболит.
