Макс, как и его мать, от природы правдив. Кроме того, Макс Мосли — демократ, хотя в молодости и поддерживал отца в политике. Но у Мосли-старшего всегда была одна беда: хотя его голова была логичной — как видно из текстов и даже некоторых речей, — поступки оставались демонстративными, театрализованными и до крайности нетонкими. В ноябре 1947-го Мосли заявил о намерении основать новую партию, Юнионистское движение. Примерно за десять лет до Римского договора оно выступало за союз европейских народов. Но на этом Мосли не остановился и предложил выселить евреев, которые не успели пустить в Англии корни «скажем, в трех поколениях». Куда? Видимо, в только что созданное новое государство — Израиль.
В мае 1948-го Диана писала Нэнси, что побывала на собрании в тех местах, где Мосли устраивал заварушки до войны, — в лондонском Ист-Энде (ох, как же власти пожалели, что сняли с Мосли запрет удаляться от дома более чем на семь миль). Мероприятие охраняла полиция, но «мы то и дело чуть не попадали в пугающую процессию молодых и сильных на вид евреев, распевавших „Мосли долой“». В этом мероприятии вряд ли были какие-то отличия от прежних. Раньше сторонники из БС скакали вокруг мерцающего огня, хотя более всего звуками голоса Мосли упивался, конечно, он сам. Диана же вполне понимала, что время ее мужа в политике миновало безвозвратно. Тем не менее она крепко держалась за своего могучего Озиманда и в этих блистательных руинах почти полной изоляции.
В ту пору наиболее интенсивную переписку Диана вела с Нэнси. Их частые письма были полны доброжелательства и взаимной лести. Возможно, причина в том, что в кои-то веки преимущество было на стороне старшей сестры. После пары кочевых лет, когда она металась между Лондоном и съемными квартирами в Париже, она теперь — деньги существенно облегчили жизнь — поселилась в прелестной квартирке в Седьмом округе (рю Месье, 25 фунтов в неделю), красовалась в изысканных и новомодных нарядах, общалась с gratin[32] и с теми, кто стимулировал ее фантастическое остроумие (Куперы, Кокто, Кауард). «Она и впрямь краса Парижа», — великодушно передавала Диана сестре чей-то отзыв. У Дианы же Нэнси искала убежища на несколько месяцев в 1947-м, когда посвящение «В поисках любви» Палевски — а он сам недвусмысленно ее об этом просил — вдруг оказалось угрозой для его политической карьеры. Нэнси очень из-за этого переживала, тем более что не знала за собой никакой вины, однако не могла говорить об этом вслух.
Пусть несколько иначе, но и Диана занимала такое же зависимое положение в паре с Мосли: чего Мосли хотел, то и делалось. Она это так не воспринимала, поскольку сама выбрала эту роль. Готовность закрывать на все глаза и улыбаться — сквозь все капризы, и требования, и неверности мужа — было ее сознательным решением. За все приходится платить, но, по крайней мере, Диана всегда чувствовала себя любимой и необходимой, и это была правда. Вот почему отношения сестры с Палевски ей казались гораздо более трагическими, чем собственный брак. «Мне кажется, — говорила она потом, — он всегда чуть-чуть надеялся, что она вернется» (в Лондон)‹4›. Что касается скандала с посвящением, из-за которого покорная Нэнси покинула Париж и удалилась в недолгую ссылку, Диана была уверена, что Палевски наполовину выдумал эту проблему. Левая газета, собиравшаяся публиковать опасную статью под заголовком «Сестра любовницы Гитлера посвящает книгу Палевски», бастовала (о чем Палевски должен был знать), и статья так и не появилась. «Я ее не читала, — признавалась Нэнси Диане, — Полковник не позволил. Видимо, она слишком ужасна…» В данном случае она верила ему безоглядно. Другая женщина, более искушенная в любовных делах, могла бы что-то и заподозрить, когда Палевски выпроводил ее из страны, уверяя, что де Голль (выполнявший роль символического меча между ними) очень расстроен. Нэнси, похоже, полностью обманулась.
Но она сама выбирала себе роль, и можно утверждать, что при всех «ужасах любви» эти отношения причиняли ей меньше боли, чем Диане — зависимость от Мосли. Жизнь Нэнси волшебно преобразилась. «Встречает она тебя в платье от Диора, талия тонкая, того гляди, переломится» — так Ивлин Во описывал свою подругу и постоянную корреспондентку в декорациях рю Месье. «Осиная у нее только талия, в прочем — сплошной мед, счастье, легкость невыразимая»‹5›. Ее писательский статус укрепился в 1949-м с публикацией второго шедевра, «Любви в холодном климате», и достиг высот, о которых многие писатели могут только мечтать, когда любое произведение принимается с восторгом и провал уже немыслим. Ее светская жизнь — вихрь и блеск. Даже энергичные ежедневные прогулки по серым седым бульварам, когда Нэнси рассыпала всем встречным улыбки и бонжуры, доставляли ей искреннее удовольствие. «Я чувствую себя уж слишком победительницей», — писала она Диане в 1949-м. Неужто эту прекрасную жизнь мог испортить спотыкливый роман с Палевски?
Усложнило жизнь Нэнси угрюмое явление — вот уж кого не ждали — Питера Родда, который вздумал в 1948-м угнездиться в ее квартире — возможно, с расчетом, что жена откупится от него. Как-то вечером она ужинала с Роддом и его унылыми племянниками в ресторане и увидела за соседним столиком Палевски с какой-то дамой. Нэнси поддалась нетипичной для нее истерике: ей вздумалось, будто Палевски сделал спутнице предложение. Вернувшись домой, она кинулась ему звонить и на следующее утро усугубила ошибку, позвонив с извинениями. «Права страсти провозглашены Французской революцией», — ответил ее возлюбленный — добрый, взрослый ответ, разрядивший неловкую ситуацию, но в то же время спокойно и отстраненно подтвердивший, что на ее любовь он никогда не отвечал полной взаимностью. И Нэнси не была бы Нэнси, если бы не использовала эту фразу в «Благословении», где ее героиня Грэйс предъявляет примерно такой же счет неверному мужу, — хотя разница очевидна (муж есть муж). «Я бы не вынесла, если бы он женился на другой, — писала Нэнси Диане. — Он говорит, я отношусь к браку, словно романистка [так и было], что если он и женится, то лишь ради того, чтобы обзавестись детьми, а для нас это ничего не изменит».
Но здесь-то и коренилась еще одна проблема: Нэнси была бесплодна. Теоретически можно предположить, что будь она моложе и способна иметь детей — как королевская невеста, — Палевски мог бы подумать о браке с ней. (Он к тому же твердил, что де Голль против разводов, хотя и это, скорее всего, отговорка.) По правде говоря, маловероятно, чтобы Палевски сделал ее своей женой даже в этом случае, однако Нэнси много лет терзалась такими сожалениями.
Диана, однако, считала бесплодие сестры трагедией независимо от планов Палевски. Неожиданно традиционный взгляд для столь яростной радикалки, но такова была ее вера. Диана полагала, что воля Нэнси к счастью отважна, но не более чем витрина (не подлинная философия жизни). Неумолимый, едкий юмор сестры, требование шутить даже по пути на эшафот Диана считала «беспомощным»‹6›. Это яркий и тщательно отполированный панцирь, под которым, утверждала Диана, таились тьма, отчаяние и злоба — подлинная Нэнси. Так она воспринимала свою сестру вопреки семейным узам и даже прежде, чем ей стало известно, что во время войны та донесла на нее, — подозрительность Дианы пробудили уже «Чепчики». Эту книгу, с подачи Мосли, она рассматривала как предательство. Узнав о более серьезном предательстве, Диана, естественно, почувствовала себя вправе мстить. «Диана возненавидела Нэнси»‹7›, — отмечал один из близких ей людей под конец жизни Дианы. И это опять-таки правда, но не вся.
