Мама зашила кольца и броши в свое черное платье в складку. Анкирова хитроумно вшила ожерелье из редчайших жемчужин и бриллиантов между прокладками манжет своей блузки, а другую нитку вшила в воротничок. Сверточек с норвежскими деньгами она спрятала в чулки. Это было особенно опасно, так как все попытки провезти через границу иностранную валюту жестоко наказывались. Еще у нее оставалась пара аквамариновых серег, представлявших огромную проблему. Большие, в форме шара камни, обрамленные бриллиантами, спрятать было невозможно. И я предложила такое: мы с Гермошей возьмем по серьге в рот. Мама сначала не соглашалась с этим глупейшим и опасным предложением, но мы ее уговорили.
На следующее утро наши коробки погрузили в санки и с помощью команды поволокли в таможню. Там нас окружили вооруженные солдаты, и служащие начали вынимать и осматривать наши вещи, откладывая то, что подлежало конфискации. Мы предъявили бумагу со списком вещей, разрешенных на вывоз. Зная, что бумага подписана в Петрограде высоким чином и что робость не поможет, я горячо протестовала, иногда со слезами, указывая на бумагу, и особенно отстаивала браслет, подаренный мне папой. Мама к этому времени была совершенно вымотана эмоционально и готова отдать все, что им заблагорассудится взять. В продолжение всех споров и слез драгоценная серьга лежала у меня за щекой. Главной целью осмотра багажа был поиск писем, драгоценностей и иностранной валюты, и в этом он не увенчался успехом. У нас изъяли кое-какое белье и мамину любимую шляпку с перьями цапли, но большая часть вещей была возвращена.
В какой-то момент обыска мы вдруг обнаружили, что моего младшего брата куда-то увели. В комнате была дверь, ведущая в коридор, а оттуда еще одна вела в крошечную комнату. Обе двери охраняли солдаты. Мы услышали плач Гермоши, и я с ужасом представила, что сережку обнаружили. Мама бросилась к двери, но ее остановили, объяснив, что ничего страшного с мальчиком не происходит, его просто обыскивают. Гермоша вскоре появился, заплаканный и несчастный. Его раздевали догола. Серебряные часы — самое дорогое, что было у Гермоши, подарок дедушки из Шотландии, а также несколько пенсов и серебряный шиллинг остались у таможенников.
Потом позвали меня. Я вошла в маленькую комнату, где за столом сидела молодая женщина. Выражение ее лица было холодным.
— Сними одежду, — скомандовала она.
Я повиновалась и стояла голая, дрожа от холода, пока она осмотрела мою одежду и вытащила из карманов несколько шиллингов. Эти драгоценные монетки были для меня воспоминанием о последней поездке в Шотландию. Женщина положила монетки на стол. К счастью, ей не пришло в голову приказать мне открыть рот. Мне велели одеться и разрешили уйти.
Наступила очередь мамы. Она тоже разделась и распустила волосы. Платье в складку, лежавшее на стуле, просто встряхнули и положили обратно. Когда мама оделась и стояла с поднятыми руками, закалывая волосы, женщина подошла к ней и провела рукой по спине и бокам платья. Драгоценности в складках она не нашла.
Последней на обыск пошла мадам Анкирова. Она и мама встретились в коридоре.
— Они смотрели чулки? — шепотом спросила Анкирова.
— Да.
— Я пропала, — сказала Анкирова и вошла в комнату.
Она распустила волосы и, сняв одежду, присела на стул, чтобы снять чулки. Трудно сказать, но, может быть, искра сочувствия, сострадания в это мгновение вспыхнула в молодой женщине, обыскивавшей Анкирову; а может, покорное выражение лица старой нагой женщины напомнило ей о ком-то близком, и она вдруг сказала:
— Не надо, мамаша, оставьте чулки.
Мадам Анкирова была спасена.
Досмотр закончился. Вещи снова погрузили на санки. Обе женщины и я тащили их, а Гермоша брел сзади с семгой, болтавшейся у него за плечами. По обе стороны шли солдаты, так как теперь мы шли к нашему траулеру. Члены команды помогли нам поднять багаж. Вскоре прибыли комиссары и их секретарь, толстая женщина с тестообразным лицом. Они устроились в каюте капитана. Гермоша и я заняли скамью у обеденного стола в помещении команды, мадам Анкирова и мама устроились на полу крошечной площадки на верху лестницы.
Незадолго до отплытия один из комиссаров присел рядом со мной.
— Итак, юная леди, — сказал он, — мы с вами попутчики.
Он был настроен дружелюбно.
— Да, — ответила я вежливо, взглянув ему в лицо.
Что-то в нем было не так. После нескольких фраз в том же духе он, словно невзначай, уж слишком невзначай, заметил:
— Хорошо, что они не нашли писем.
Где-то внутри у меня прозвенел предупредительный звоночек: этот приветливый человек с добрым лицом опасен.
— О нет, — ответила я так же дружелюбно, — у нас и не было никаких писем.
— А деньги?
Я отрицательно покачала головой.
— Что же вы будете делать в Норвегии без денег?
— У нас там родственники, — ответила я правдиво.
Последовало короткое молчание.
— У вас что-нибудь взяли? — спросил он мягко.
— О да, — ответила я так же тихо, кивнув головой. — Мамину шляпу и панталоны.
Тут его поведение резко изменилось. Он встал.
— Моя дорогая юная леди, — голосом, полным сарказма, произнес он, — вам повезло. Многие потеряли не только шляпы, но и головы.
И он ушел в салон.
Каждый моряк, плававший вокруг Кольского полуострова, знает, как опасны могут быть эти воды. Вскоре после выхода из Мурманска разразился самый настоящий шторм. Гермоша и я лежали голова к голове, и нас постоянно швыряло на стол. Только он каждый раз и не давал нам упасть на пол и удариться о переборку. Я и в лучшие времена плохо переносила качку, теперь же отчаянно страдала, впрочем, как и Гермоша. Мы в тот день ничего не ели, что усугубляло наши мучения. Я даже представить себе не могла, что происходило на крохотном пятачке лестничной площадки. Мы слышали лишь ужасный скрип судна и вой ветра, словно стон заблудшей души. Как будто некий демон из преисподней поднимал наше хрупкое суденышко почти до небес, а потом бросал в бездну бушующего моря. Но судно продолжало смело плыть вперед, то ныряя, то снова появляясь на поверхности кипящей воды. Медленно, но упрямо продвигалось оно к спасительным берегам Норвегии.
Не знаю, сколько длилось это путешествие. Я утратила всякое понятие о времени. Я не верила, что можно выжить в таком шторме. Вскоре я дошла до такого состояния, когда мне стало уже все равно.
И вдруг наступила оглушительная тишина: ни ветра, ни качки, ни бросков. Мы вошли в залитую солнцем гавань Варде. К нам пришли мама и Александра Андреевна. Они тоже всю ночь катались по полу, моля Бога о спасении.
Два офицера и врач поднялись на борт траулера. У обоих комиссаров и секретарши они без каких-либо комментариев тщательно проверили бумаги и ящик, набитый банкнотами. Потом была наша очередь. Все официальные лица говорили по-английски и по-русски. Доктор подошел ко мне.
