Хорхе и Грегорио залезли в грузовик и рванули в обратном направлении. Постепенно площадь опустела, и остались только черные клоки волос на гравии.
XXI
Олив искупала Терезу и сожгла грязную хламиду. Одела она ее в свой аранский свитер и голубые шелковые брючки, подаренные Сарой. Эти брючки, надо полагать, должны были как-то ее отвлечь, в действительности же они придали ей довольно нелепый вид в контрасте с грубым шерстяным свитером и голым черепом. К тому времени, когда Гарольд вернулся из Малаги, Тереза, получив две Сариных таблетки снотворного, крепко спала наверху в одной из спален.
Прежде чем ему успели рассказать о событиях на деревенской площади, Гарольд поведал домашним о том, что творится в городе. Он был потрясен. Дороги ужасные. Оба разрушенных моста, отрезавших центр города от внешнего мира, до сих пор не починены. Он назвал происходящее «извращенным буддизмом по-испански». Отдаться на волю судьбы – это хорошо, но ведь не ценой жизни! А как иначе объяснить нежелание отремонтировать мосты и тем самым накормить голодных жителей, не говоря уже о военных?
Гарольд припарковал машину на подъезде к городу и дошел до центра пешком. С провизией оказалось туго. Ни консервов, ни сыра – даже сыра! – ни пирогов. Ему удалось раздобыть килограмм сахара, пачку скверного желудевого кофе, ограниченный рацион засоленной трески, несколько свежих сардин, пачку сигарет и умеренно острые чоризо[75]. Центр было не узнать – там, где раньше висели корзины с товаром, остались одни развалины, тебя встречали потерянные лица бездомных, оставшихся без крова и куска хлеба. Гостиницы пока стояли не тронутые, так как их на ночь запирали от мародеров, но целые кварталы превратились в дымящиеся руины.
– Никакой организации, – сказал он. – Полный бардак, – он даже сплюнул, заставив жену и дочь вздрогнуть. Чем, собственно, был так раздосадован Гарольд, чужак, имевший возможность уехать в любое время?
Он рассказал им, что некоторые проживающие в городе эмигранты заселились в отель «Регина», но подавляющее большинство иностранцев собираются покинуть страну вторым запуском с помощью эсминцев, которые, по слухам, собирается предоставить британское консульство. Он сам видел в порту этих людей – англичан, американцев, аргентинцев, немцев, чилийцев, богатых испанцев – с паспортами в руках, а их дорожные сундуки шлепались на землю так, словно носильщики играли в домино.
– Они опасаются «красных», хотя главная угроза – это бомбардировщики Муссолини, – сказал он. – Единственным надежным способом доставлять еду теперь остается морской путь. Пока мосты не восстановят, других вариантов я не вижу.
– Какой нам прок от моря в такой дали! – огрызнулась Сара и, подхватив сардины и чоризо, ушла в буфетную. – Ты купил флаг, как я просила? – донеслось оттуда.
– Ты что, не понимаешь? – закричал он ей. – Воздушные налеты, итальянские военные корабли обстреливают порт! По-твоему, в этом бардаке можно найти Юнион Джек?
Но, по мнению Олив, больше, чем ужасы Малаги, ее родителей нервировала Тереза. В спальне как будто поселился черный призрак, а в самом доме витало чувство вины. Не понимая, что с ней делать, Сара брызгала духами в спальне и приносила ей ворохи модных журналов. Но Тереза встречала ее взглядом исподлобья, никак не реагируя на подношения. И Сара уходила подальше от этой заразительной тоски. Гарольд притащил наверх граммофон, но она не прослушала ни одной из его потрескивающих джазовых пластинок.
На третий день у Терезы началась горячка. Она бесконечно повторяла: «¿Bist du es? ¿Bist du es?» — пока Олив прикладывала ей ко лбу холодные компрессы и молилась, чтобы врач не побоялся нанести ей визит. Олив призывала на помощь Сару, но та даже не отзывалась. Тереза лежала с застывшим выражением припухлого, усталого лица, глаза закрыты, кожа бледная и влажная, как очищенное куриное яйцо.
Об Исааке ничего не было слышно. По ночам, в деревне, владельцы баров разворачивали свои радиоприемники в сторону холмов в надежде, что те, кто там, возможно, прячется, послушают последние новости. Генерал Кейпо де Льяно, продолжающий делать свои заявления из Севильи, рассказывал слушателям, что пятидесятитысячная итальянская армия, три banderas[76] Иностранного легиона и пятнадцать тысяч североафриканских туземцев, больше известных как африканская армия, готовы войти в Малагу. Эти слова бросали Олив в дрожь, и она успокаивала себя мыслью, что Исаак скрывается поблизости и что он в курсе происходящего. Ей хотелось, чтобы он был не где-то там, на севере, а рядом с ней.
После того как горячка у Терезы прошла, она несколько дней молча лежала на спине. По ночам, слушая отдаленный рев моторов летящих бомбардировщиков, Олив краем уха ловила топоток босых ног – это Тереза расхаживала туда-сюда по коридорам, своего рода катарсис. Но чего она хотела? Были ли эти ночные бдения затеяны ради того, чтобы дождаться брата? Но зачем? Не он ли стал причиной ее публичного унижения? Еще были свежи в памяти Олив ее крики ярости на площади, ее полная беспомощность и ужас в глазах, когда Грегорио схватил ее в охапку. Интересно, сейчас она догадывается, где находится ее брат?
Тереза отлеживалась на дне своей памяти, свернувшись на кровати клубочком, как зародыш, лицом к стене. Никого не звала. И что делать с этой психологической травмой, никто не представлял. Проснувшись с рассветом, Олив тупо стояла перед чистым холстом, держа в руке бесполезную кисть. Ее преследовали образы этого стула на деревенской площади и хламида в пятнах от фекалий, а в это время в коридоре мелькал матово поблескивающий голый череп, и босые ступни ушлепывали в прихожую. Олив охватывал страх, что она больше ничего не нарисует и никогда не увидит Исаака, и, стыдно признаться, она сама не понимала, какое из этих двух зол ранит ее больнее. Ты меня использовала – эти его слова снова и снова звучали в ее голове.
Шли дни, и Олив все ждала, когда корочка Терезиного молчания наконец треснет. Для ее отца это был сущий кошмар. Он считал, что человек должен не молчать, а выговаривать свою боль. Он выходил из себя, требуя, чтобы девушку, молча глядящую в потолок в одной из его комнат, заставили открыть рот. Олив же не сомневалась, что это само произойдет, кожей чувствовала, что волна страшного унижения, заполнившая гостевую спальню, вот-вот схлынет.
Гарольд сказал, что, как только Тереза поправится и сможет перебраться к себе в коттедж, они отправятся через границу в Гибралтар. Что касается Исаака, то раз он заправил свою кровать, стало быть, собирался рано или поздно вернуться. Лежа без сна у себя на чердаке, Олив с трудом могла себе представить мощеные улицы, ухоженный парк и мокрые от дождя шиферные крыши на Керзон-стрит и Беркли-Сквер. Уехать в Лондон значило пересечь метафизическую границу, а не только государственную, и способна ли она на это, да и желает ли – вот вопрос. Может, она и там будет задыхаться, только по-другому. Будь Олив до конца честна с собой, она призналась бы себе: есть что-то жизнеутверждающее в пребывании здесь, в двух шагах от реальной смерти.
