Он шел мне навстречу меж пятен света и тени на тротуаре, у него были длинные волосы, собранные пучком на затылке, и он нес в руках щенка лабрадора — толстенького, светлого и предвещающего доброе впереди.
Мы начали улыбаться друг другу еще издали. И, улыбаясь ему, я почувствовала, что из моего левого глаза вытекла слезинка и сползает куда-то вбок, в те морщинки, которые улыбка вытягивает из угла глаза. Задним числом мне кажется, что именно так я поняла, что улыбаюсь — по направлению слезинки. Ну, не важно. В улыбках людей есть что-то удивительное и в двух из них — особенно прелестное. Первая — это улыбка ребенка в возрасте нескольких недель, когда одним ничтожным усилием — маленькое, слабое растягивание губ — он клеймит родителей на пожизненное рабство: «Люблю сына моего и дочь мою, не пойду на волю»[126]. И вторая — улыбка мужчины и женщины, которые идут навстречу друг другу, как они видели это в ее чаянии и в его мечте, идут по улице, знакомой до оскомины, где их шаги — единственное, что в ней есть нового. Это красиво: «в ее чаянии и в его мечте», — правда? — я уже не помню, читала я где-то эту строчку или придумала только что. Ну, не важно. Так они идут навстречу друг другу и улыбаются друг другу, и вначале каждый чувствует только свою улыбку, а потом улыбку другого, и тогда они останавливаются.
— Офер, куда ты исчез? Что с тобой?
— Здравствуйте, учительница Рута. Как приятно увидеть вас.
Мне понравилось, что он назвал меня «учительница Рута». Я сказала ему об этом. Он сказал: «Но ведь это — то, что вы есть», — а потом мы немного поговорили. Он рассказал мне о детях, которыми он занимается в школе-интернате для проблемных детей в Хайфе, и сказал:
— Я хочу, чтобы вы знали, учительница Рута, что хотя это дети проблемные и тяжелые, а вы учите серую заурядность, вроде меня, но многому из того, что я делаю с ними, я научился у вас.
Я спросила, что именно он с ними делает. Он немного рассказал. В основном — как он использует животных. У них есть там старый осел, который знавал плохие и суровые времена, и они заботятся о нем, и еще у них есть полудрессированный ворон, и ежи, и черепахи, а сейчас я принесу им этого щенка, сказал он и добавил:
— Щенок лабрадора пробуждает в людях их самые хорошие качества.
Мне было приятно говорить с ним. Он был серьезней и интересней всех тех бравых вояк, которые вышли из моего класса и приходили в школу по пятницам, на большую перемену, чтобы произвести впечатление своей формой, и крылышками, и оружием, и беретами. Мы разговаривали, и через несколько минут я предложила ему — может быть, зайдем ко мне домой вместо того, чтобы говорить на улице? Мы сели здесь, на кухне, там, где мы сейчас сидим с вами. Я выжала лимоны и приготовила свежий лимонад на льду, и уже не помню, кто кого коснулся первым, но через пять минут после прихода мы поцеловались, это всегда интересно, как происходит первый поцелуй, вернее, что ему предшествует, и сразу же после этого я уже лежала на своей кровати в платье, задранном до груди, и все тут. Снаружи Эйтан таскал свои мешки и камни по дорожкам питомника, Довик заключал сделки в конторе, Далия трудилась на своей работе в Совете мошавы, Нета лежал в своей могиле на кладбище, дедушка Зеев, единственный, кого я боялась, собирал семена в своем вади, а я была под Офером, и Офер был во мне, и его рука закрывала мне рот, чтобы никто не слышал моих рыданий, и только маленький щенок лабрадора тихонько скулил, а как потом выяснилось — даже оставил лужицу.
Так это началось. Я не повезла его на свою квартиру для любовных свиданий в Тель-Авиве, потому что у меня нет такой квартиры, и не выбирала и не покупала ему одежду, потому что предпочитаю, чтобы каждый выбирал себе по своему вкусу. И не ставила ему музыку, и не готовила ему лакомства, которые он любил, и не мешала ему уходить, и не задерживала его в своем доме и в своем теле, а также не выбросила его через полтора месяца, потому что у меня не было друга-капитана, который завтра возвращается из кругосветного плавания. Это он оставил меня в конце концов. И только когда это случилось, я подумала, что ни разу не сказала ему: «Я тебя люблю», — и он тоже не сказал. Это примерно так, как у родителей, которые нарочно не дают детям имен, пока не убедятся, что этим детям уже не угрожает никакая опасность, что они будут жить. Так и любовь не называют любовью, пока она не дышит собственным дыханием.
Что это за физиономия, Варда? Вы разочарованы, что мы расстались? Вы осуждаете, что мы вообще затеяли это? Увы. Но знаете — здесь у нас не Тель-Авив, эта ваша великолепная анонимная Гоморра, битком набитая людьми, которые не знают и не хотят знать друг друга. Здесь у нас — старая мошава, и всем известная семья, и знакомые рты, и глаза, и имена, и указующие персты. А кроме того, я ниже классом, чем Эллис. Ничего не поделаешь. Такой класс, как у нее, впитывают с молоком матери, а в моей семье впитывают кровь и горечь, яд и полынь. Такой женский класс я видела только у нее одной, и именно поэтому так радовалась каждый раз, когда она приезжала нас навестить. И каждый раз с удовольствием смотрела и отмечала, как она всегда изысканно, спокойно одета и как всегда без макияжа — максимум какое-нибудь одно небольшое украшение, а не вешалка для драгоценностей и не беспорядочная каша цветов.
Вначале она приезжала раз в месяц, проведать Далию и Довика, потом раз в неделю, посмотреть на Дафну и Дорит, которые вообще-то выглядели, как близняшки, но как только появлялась их бабушка, сразу становились разными, и видно было, что только одна из них похожа на нее, а другая нисколько не похожа. Она всегда дружески улыбалась мне и всегда заводила разговор и, конечно, была приглашена на нашу с Эйтаном свадьбу. Далия сказала: «Надеюсь, с этой свадьбы она уже не заберет его к себе домой», — но Эллис вела себя образцово-показательно и преподнесла нам замечательный подарок — огромную сетку против комаров в рамке из индийского красного дерева, которую ее престарелый друг-капитан привез из какой-то дальневосточной гавани. Он, кстати, тоже был на нашей свадьбе — седые волосы, красный нос, но без колокольчика развозчика керосина. Он здесь никого не знал, но всем улыбался и ходил, слегка покачиваясь от избытка алкоголя и волн, который накопился в его теле.
Эллис пропускала многие наши семейные празднества и встречи, но всякий раз, когда соизволяла появиться, мне доставляло удовольствие видеть ее и разговаривать с ней. Она старела красиво и продолжала хорошо выглядеть и после того, как ее английский капитан отдал концы, — всегда элегантная и тонкая, но тонкая в самую меру, не какая-нибудь тощая костлявая старуха, но и не какая-нибудь толстая дряблая старуха, а изящная, как цветок гладиолуса. Но тогда на нашей с Эйтаном свадьбе, когда она сказала мне Мазаль тов и Good choice[127]и расцеловала меня в обе щеки, я ненароком положила ей руку на талию, как Эйтан клал, бывало, руку на мое бедро и при этом всегда говорил: «Как приятно трогать тебя, моя любимая». Вот так же и я рассеянно положила руку ей на талию, а может, и не рассеянно, а вполне нарочно, потому что мне захотелось прикоснуться к телу, которое так очаровало моего мужа, и почувствовать, осталось ли в нем что-то от того очарования. Я коснулась и, очевидно, неосознанно, слегка погладила, и еще прежде, чем я поняла, что делаю и что чувствую, она сказала с улыбкой:
