Стой, мадам! Не вино… Сама похвалишь. Сама скажешь, что Карапетка хороший человек. Сегодня суббот, Николай Иваныч, завтра праздник воскресенье… Ты теперь ложись и спи и гляди хороший самый лучший сон, а я пойду в лавку. Ты, дюша мой, проснешься, а я лавку запру, и пойдем мы с тобой, дюша мой, в баню.
– В баню? А что? Да ведь это прекрасно. Глаша, как ты думаешь? – спросил Николай Иванович жену.
– Иди. Но только уж, пожалуйста, там не пить.
– В бане-то? Да какое же там питье! С удовольствием, с удовольствием, Карапет Аветыч, схожу с тобой в баню. Много я про турецкую баню слыхал, а теперь воочию ее увижу. Пойдем, пойдем. А вернемся – ты мне самоварчик изобразишь. Обещал ведь самовар.
– Будыт, будыт… И самовар после баня будыт, – кивнул армянин.
– Глаша! Да ведь это восторг что такое! Как должны мы быть благодарны случаю, что повстречались с Карапетом Аветычем.
Карапет стоял и кланялся.
– Так в баню сегодня вечером? Хорошо. Прощай, дюша мой, прощай, мадам, – сказал он, протянув постояльцам свою громадную руку, и удалился.
В баню
Супруги долго бы еще спали крепким послеобеденным сном, но Николая Ивановича разбудил армянин-мясник. Он проник через незапиравшуюся дверь, стоял около софы над Николаем Ивановичем и говорил:
– Вставай, барин! Вставай, эфендим! Вставай, дюша мой, пора в баня идти.
Николай Иванович открыл глаза, увидал перед собой при свете горевшей на столе лампы крупную волосатую фигуру в феске и с засученными рукавами рубашку и сразу вскочил и сел на софе.
– А вещи наши из гостиницы привезли? – спросил он.
– Привезли, привезли. Я и счет за тебя, дюша мой, заплатил. Сейчас внесут твои вещи. А счет четыреста двадцать и три пиястр.
– Сколько? – испуганно спросил Николай Иванович, но, когда Карапет повторил сумму и прибавил, что это пиястры, а не франки, он тотчас же сообразил и сказал: – Да, да… Пиастр – семь-восемь копеек. Ну, это еще не очень сильно ограбили. Глаша! Вставай! – крикнул он жене, которая продолжала еще спать на своей софе, свернувшись калачиком.
– Приехали? – откликнулась спросонья Глафира Семеновна. – А какая это станция?
– Вишь, как заспалась! Думает, что все еще по железной дороге едем. Ну, пусть она лежит. Давайте сюда наши вещи.
– Авет! Тамара! – ударил в ладоши хозяин и заговорил что-то на гортанном наречии.
Дверь распахнулась, и дочь его и сын начали втаскивать подушки, свертки, картонки. Наконец, сам Карапет с сынишкой втащил сундук супругов.
– Глаша! Смотри-ка, какой любезный Карапет Аветыч- то, – сказал Николай Иванович жене. – Чтоб не будить нас, принял все наши вещи и по счету из гостиницы за нас заплатил.
Глафира Семеновна открыла глаза и щурилась на горевшую лампу.
– А где же наш проводник Нюренберг? – спросила она.
– Он убежал, барыня-сударыня, я говорю ему: жди. А он говорит: «Я завтра приду», – отвечал армянин. – О, это тонкий каналья. Он хочет с вас и за завтра деньги получить. Ну, идем, дюша мой, эфендим, в баню, – обратился он к Николаю Ивановичу.
Тот уже вытаскивал для себя из чемодана чистое белье.
– Да-да… – сказал он. – Сейчас я буду готов. А ты, Глаша, тем временем разберись в наших вещах, покуда мы будем в бане. Я скоро…
– А почему твоей барыне не идти, дюша мой, в баню с Тамаркой? Вот Тамарка проводит, – предложил хозяин, кивая на дочь.
– Нет-нет, я дома останусь. Как я могу с вашей дочерью в баню идти, если она ни слова не знает по-русски, а я ни слова по-турецки и армянски!
– Она, дюша мой, по-французски говорит. Она в пансион училась. Она тридцать слов знает. Скажи ей французское слово, она сейчас поймет.
– Нет-нет. Вы идите, а я дома…
Николай Иванович и Карапет отправились в баню. Невзирая на то что на улице было совсем тепло, Карапет надел на себя теплое пальто с красным лисьим воротником. Свой узел с бельем и узел Николая Ивановича он надел на палку и палку эту перекинул через плечо. Ходьбы до бани было несколько минут, но идти пришлось по совсем темным улицам. Лавки были заперты, окна в турецких домах закрыты ставнями, и сквозь них из жилья проникали только кое-где полоски света. То и дело пришлось натыкаться на целые стаи собак. С наступлением темноты они уже не лежали около домов, а бродили от дома к дому, отыскивая разные съедобные кухонные отбросы, накопившиеся за день и всегда выбрасываемые вечером. Уличных фонарей не было и помину. В Константинополе освещаются газом только главные улицы, да и то плохо, а бани были где-то в самом захолустном переулке. Карапет шел впереди Николая Ивановича и то и дело предостерегал его, крича:
– Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, барин! Собачья маменька с дети лежит! Возьми налево, эфендим!
Прохожие встречались редко. Проезжающих совсем не было. Наконец впереди блеснул красный фонарь.
– Вот где фонарь, тут и баня, – указал Карапет и ускорил шаги.
Подходя к бане, они встретили четырех закутанных женщин с узлами.
– Турецкие мадам из бани идут, – пояснил армянин и спросил: – Ты знаешь, дюша мой, эфендим, сколько турецкие мадам в бане сидят?
– А сколько? – спросил Николай Иванович.
– Часа пять-шесть сидят.
– Неужели? После этого они и московских купчих перещеголяли. Что же они там делают?
– Шарбет… кофей… лимонад. Кишмиш едят, воду с варенье пьют, фисташки грызут.
Они подошли к красному фонарю, и Карапет юркнул в дверь, а Николай Иванович вошел за ним. Пришлось спускаться вниз несколько ступеней, старых каменных, обглоданных временем. Пахнуло теплом. Вот и еще дверь. Они отперли дверь и очутились перед большим ковром, висевшим с другой стороны. Его пришлось откинуть. Глазам Николая Ивановича представилась комната, уставленная несколькими маленькими низенькими столиками. За столиками сидели полуголые люди в бородах и усах, с торсами, обернутыми мохнатыми полотенцами, и в чалмах из таких же полотенец. Они пили лимонад, кофе из маленьких чашечек, курили кальяны и играли в шахматы или в домино. Налево высилась буфетная стойка, заставленная фруктами, вазами с вареньем, сифонами сельтерской воды, а за стойкой помещался человек с тонкими, но длинными усами на пожилом желтом лице, в феске и в жилете. В глубине комнаты, сзади столиков, виднелось нечто вроде амфитеатра в несколько уступов, и на них диваны с лежащими краснолицыми бородачами и усачами, сплошь завернутыми и покрытыми мохнатыми полотенцами и в чалмах из тех же полотенец. Некоторые из них также курили кальян, а на низеньких табуретках около них стояли чашечки с кофе или
