подставляет живот под лучи солнца. Круглое лицо Бенно сияет, светлые блики играют на его щеках и двойном подбородке. Он отпустил черные усики; йх концы, как черные кабаньи клыки, торчат вверх, достигая крыльев носа. Это выглядит страшно комично. Бенно раскланивается, здоровается, смеется, временами оборачивается и спрашивает, заглядывая в лавку:
— Что ты говоришь, папа?
Старый Шпангенберг сидит в углу лавки, скрытый грудой зеленых леек. Он недавно оправился после смертельной болезни и не умер, к величайшему огорчению жителей Хельзее. Он умирал каждую зиму, — однажды ему даже прислали венки. Чем он страдал— почками или печенью — доктора не знали. В длинном, покрытом пятнами сюртуке, с платком вокруг шеи, в больших комнатных туфлях, сидел он за письменным столом Бенно. Он был доволен, что стена из зеленых леек скрывает его полностью от покупателей. Когда он вставал, широкие штаны чуть не сваливались с него. Он был маленького роста, а долгий недуг совсем иссушил его — кожа стала желтой, как воск. Реденькие пучки седых волос торчали на его желтом черепе. Он беспрестанно курил сигареты, курил, кашлял и отхаркивался; при этом он часто не попадал в плевательницу и плевал прямо на пол.
— В твоих книгах сам черт не разберется, Бенно! — кричал он.
Он брюзжал день и ночь, никто не мог ему угодить.
— Но, папа, достаточно, если я говорю, что оборот увеличился почти на пятьдесят процентов! — терпеливо отвечал Бенно. Он давно уже махнул рукой на отца.
— Но приход уменьшился на целую четверть! Какой же толк от увеличения оборота? Да ты коммерсант или нет, сын мой? Ты вылетишь в трубу с этими методами, Бенно, вылетишь в трубу! — сердито закричал старик и сильно закашлялся. — Но не воображай, что я тогда хоть палец о палец ударю, чтобы помочь тебе выкарабкаться, — не воображай!
Бенно не дослушал и снова вышел на крыльцо. В современных методах ведения дела отец не смыслит ничего. Надо приучить крестьян к новым машинам и орудиям, внушить им, что без этих машин им не обойтись. Плата? Ну, когда-нибудь они заплатят.
Там, у входа в «Лебедь», опять стоит она, вчерашняя куколка. Вероника? Она ли это? Ведь она уезжала на всю зиму? Что за прелестная фигурка! Лицо Бенно беспокойно лоснилось на солнце. Что у нее, однако, за ножки! Да, это ее знаменитые ножки, и все-таки это не может быть Вероника. У Вероники были темно-рыжие волосы, а у этой куколки волосы гораздо светлее, у них совершенно неправдоподобный цвет — цвет золотой рыбки. И потом она так невероятно элегантно одета, ну просто светская дама, настоящая светская дама. Вот она начала переходить площадь, ступая на своих высоких каблуках как на ходулях, но в эту минуту его позвал отец.
— Сколько раз нужно звать тебя, Бенно? — сердито закричал старый Шпангенберг. — Ты что, оглох?
Тут у него начался приступ кашля, который его чуть не задушил.
— Перестань же наконец курить, папа! — укоризненно сказал Бенно. — Тебе это вредно.
— Откуда ты знаешь, что мне это вредно? Это сохраняет мне жизнь! Если бы я следовал вашим советам, я бы уже давно лежал в земле.
Таким уж чудаком был старый Шпангенберг. Врач запретил ему пить красное вино — оно для него просто яд. С тех пор он пил исключительно красное вино — настоящий яд! Он и не собирался следовать советам этого шарлатана, а лекарства, которые тот ему прописывал, он, не долго думая, выливал. Вполне возможно, что Бенно подкупил врача, чтобы тот как можно скорее отправил его на тот свет, но его, старого Шпангенберга, не так то легко провести!
Когда Бенно вернулся на крыльцо, куколка стояла перед парикмахерской Нюслейна. Вышла Долли, и обе молодые особы, взявшись под руку, пошли через площадь. Вероника! Значит, это все-таки Вероника! Она опять здесь! Сердце Бенно радостно встрепенулось.
Молодые особы поднялись по лестнице, ведущей в «Лебедь».
— Как я рада, Вероника, что ты опять здесь! — сказала Долли. — Долго же ты ездила на этот раз!
Да, на этот раз она ездила долго. Голос Вероники изменился: он звучал устало, равнодушно, почти пресыщенно. Долли рассматривала приятельницу. Она стала поразительно элегантной, надела украшения: кольцо с камнем, маленькие часы с браслетом, на шее у нее висела тоненькая серебряная цепочка с жемчужиной. А волосы! Она перекрасила волосы.
— Какие у тебя волосы, Вероника! И как ты элегантна!
— Нельзя же постоянно расхаживать с одними и теми же волосами, Долли! — со смехом ответила Вероника. — Тициановское золото! Вся Вена носит этот цвет, и такие же платья! Вся Вена!
Она заказала кофе, пирожные и положила на стол портсигар с сигаретами. Новый, сверкающий портсигар из массивного серебра! Да она никак выиграла, эта Вероника? «Любимой Веронике» — было выгравировано на портсигаре.
— Можешь прочесть и внутри, там тоже кое-что написано.
Долли прочитала надпись, выгравированную внутри: «Что слава без любви, что мудрость без любви, что вся жизнь без любви? Ничто!»
— От него? — спросила Долли, которая была в восторге от этого изречения. Ах, Генсхен не умел так красиво выражаться!
Кельнер принес кофе и пирожные. Вероника откинулась на спинку» стула и курила, пуская дым кверху.
— А как у тебя дела с Гансом? — спросила она. — Все еще горячая любовь? — У нее появилась странная привычка: улыбаясь, она кривила губы.
— Да, все еще.
— Вероника сморщила лоб. Она отхлебнула из чашечки и сказала:
— У меня все кончено. Три дня тому назад я распрощалась с моим дьяволом на веки вечные! Я никогда его больше не увижу!
— Навеки? — с ужасом переспросила Долли.
— Да, навеки. Так продолжаться не могло.
Нет, это стало совершенно невыносимо! Она просто не в состоянии была больше ждать по три месяца, чтобы видеть его затем в течение нескольких дней, — она сходила с ума. Он не мог урвать больше времени, работа поглощала его, а когда удавалось освободиться на несколько дней, он должен был посвящать их своей семье, своим детям. Ах, разве это жизнь! Расстались они, разумеется, как друзья, как товарищи. Наступил конец, просто конец, он сам видел, что она не может больше это вынести. На прощание они провели вместе несколько дней в Вене, он прочел там несколько лекций в университете. А потом они отпраздновали расставание. Он одел ее с головы до ног, белья и платьев она могла накупить сколько хотела, он подарил ей эти драгоценности и дал три тысячи марок, чтобы она могла открыть свой магазин. Она приняла деньги. Может быть, ей не следовало этого делать?
— Почему же нет? — сказала Долли.
Ну, а
