посетителей определенных салонов, кружки, превращавшиеся в научные общества, из которых, в свою очередь, складывались академии.
Многие представители знати и особенно их жены открывали у себя литературные салоны. По их примеру во второй четверти века стали возникать объединения ученых. В 1630 г. Никола Бурбон, священник, поэт и одновременно профессор греческого в Коллеж Руаяль, образовал у себя «настоящую маленькую академию», просуществовавшую 14 лет. В 1633 г. Теофраст Ренодо проводил у себя еженедельные собрания. В 1635 г. Мерсенн учредил, по собственным словам, «самую благородную в мире академию», «сплошь математическую». Среди других ее посещали Гассенди и Декарт (во время визитов в Париж). После смерти Мерсенна члены его «академии» объединились вокруг знатного вельможи Абера де Монмора. Наряду с академией Мерсенна и последовавшей за ней академией Тевено, академия Монмора явилась предшественницей Академии наук[794].
А наиболее влиятельным из собраний эрудитов того времени, по Пентару, стал «кабинет братьев Дюпюи», считавшийся в 1617–1656 гг. «самой знаменитой академией Европы». «Кабинет» располагался в особняке родственника братьев, президента парижского парламента, и, в отличие от других подобных ассамблей, как правило еженедельных, собирал гостей ежевечерне. Возглавлявший это общество Пьер Дюпюи был королевским советником, составлял с 1615 г. каталог древних актов (Trésor des Chartres), выполнял личные задания правящих особ (для короля искал документы, обосновывавшие права французской короны, кардиналу Ришелье помог с изданием труда «Права и свободы галликанской Церкви»), а в 1645 г. был назначен хранителем Королевской библиотеки, куда и перебралась его «академия». За влиятельность Пьера Дюпюи называли «парижским папой», и вместе с тем в нем видели человека, для которого «нет ничего выше прогресса науки».
Заседания Академии были многолюдными и собирали людей различного общественного положения (включая прелатов) и взглядов и ученых всех отраслей тогдашнего знания. Среди них были и иностранцы, такие как Гуго Гроций и Томас Гоббс. Поддерживались тесные связи со всеми парижскими академиями и с провинциальными обществами, широкими были заграничные связи. Смыслом существования сделалось наведение «мостов между респектабельной публикой (gens de qualité) и учеными, между наукой и жизнью».
Академии, резюмировал Пентар, «удалось найти положение, равно удаленное от специализированных занятий кабинетных ученых и от общей и поверхностной любознательности остроумцев, от педантизма школ и изощренной утонченности салонов». Воплощая в себе черты различных академий, в которых при Людовике ХIII, наука находила привилегированное место для своего развития, Академия братьев Дюпюи по большому счету отражала в своей деятельности переход от «экспансивного, но несколько аморфного гуманизма предшествовавшего века» к «классицизму, слишком бессодержательному века последовавшего»[795].
Французские эрудиты были частью европейской respublica literaria, члены которой обменивались между собой опытом и знаниями благодаря регулярной корреспонденции и поездкам, поддерживая в своем кругу взаимную терпимость при различных идейных позициях. Характерно поведение Мерсенна. Сурово критикуя Шаррона, Кампанеллу, Галилея с теологических позиций, он поддерживал связи с их учениками, пропагандировал открытия ученых и различные научные позиции, даже если – как было с концепцией Коперника – они становились объектом церковного запрета.
В начале ХVII в. либертины-эрудиты представляли собой во французском обществе особого рода автономное сообщество или даже «касту», «чтущую свои традиции, гордящуюся своими прерогативами, ревностно оберегающую свою независимость». Они были, отмечал Пентар, достаточно удалены от тех, кто вел активную в политике или экономике жизнь. Родовитое дворянство чуждалось эрудитов, зато «дворянство мантии» не пренебрегало связями с ними. И отдельные его представители сами были участниками процесса. Колоритной фигурой среди них был Фабри де Пейреск, советник парламента Прованса, превративший свое поместье в очаг знаний, где кабинет служил местом анатомических вскрытий, крыша – местом астрономических наблюдений, а двор превратился в ботанический сад. Кроме того, у него были собрание восточных рукописей и коллекция античного искусства. Он первым во Франции наблюдал спутники Юпитера и составил карту Луны[796].
Однако большинство «аноблированной» знати выступало чаще в роли меценатов или коллекционеров, в общем – «интеллигентных дилетантов». «Инфантерию науки», по слову Пентара, составляли выходцы из более скромных слоев буржуазии, зажиточных крестьян или городских торговцев. Профессионально это могли быть люди из духовного сословия или судейских, но чаще всего медики. «Природа была их идолом». Как гласила пословица того времени, «где три медика, там два атеиста». Профессия, с одной стороны, приучала к консерватизму, с другой – подталкивала к опытам и экспериментам. В общем, эти буржуа были «людьми золотой середины», с «обостренным чувством меры»[797].
Тяжелый удар по сообществу либертинов-эрудитов нанесли события Фронды. Остро переживая потрясения новой гражданской войны, свободомыслящие эрудиты стали склоняться к абсолютизму. При этом некоторые, как Габриель Ноде, библиотекарь Мазарини или Самюель Сорбьер, королевский историограф 1660-х, становились рьяными идеологами-теоретиками абсолютизма. Сорбьер, подвизавшийся в издании французских переводов сочинений Гоббса, в формулировании теории абсолютизма шел особенно далеко. «Государственные принципы, – заявлял он (1664), – выше принципов обычной справедливости (Justice distributive). Благополучие народа есть высший закон, в соответствии с которым правители могут пренебрегать частными интересами, когда этого требует общественное благо. Что бы ни происходило, государственные соображения всегда должны превалировать»[798].
Ноде, как верный последователь Макиавелли, считал, что политика должна быть свободна от этических норм. Он оправдывал Варфоломеевскую ночь как «более чем законное» деяние, которое нельзя считать примером для правителей лишь потому, что репрессии не были доведены до конца. Ноде проповедовал обман, если тот оправдан государственными интересами, равно как манипуляцию сознанием народа. Презирая толпу заодно с индивидом, отрицая всякую идею прав, кроме прав главы государства, делая из политики область, независимую от морали и суверенную в отношении религии, Ноде «рвал все узы, призванные ограничить власть правителей».
«У кого же следует искать формулу по-настоящему абсолютной власти – у доктринеров божественного права или у неверующих?»[799]. Не веря в разум народа и предпочитая «мудрых государей», утратившие христианскую веру и не нашедшие замену ей ни в любви к человечеству, ни в надежде на прогресс, подобные либертины со своей ревностной заботой об общественном порядке оказались в авангарде абсолютистского движения. Такой политический итог был для них закономерен, считал Пентар, ссылаясь на мнение одного из предшественников: «Дорожившие больше всего возможностью своих занятий, своим покоем, дорогими им привычками, они жертвовали душевной свободой, вместо того чтобы выйти из своего кабинета и вступить в борьбу»[800].
Все-таки общий итог деятельности либертинов-эрудитов для Пентара положительный. Они сохранили наследие Возрождения и передали его следующим поколениям приумноженным и обогащенным, поскольку соединили и творчески переработали три различных источника. Во-первых, идеи итальянских гуманистов, которые они «широко использовали, но без рабского подражания». Объясняли сверхъестественное особенностями воображения, но «исключили теорию микрокосма и астральных воздействий»; позаимствовали рационалистическую диалектику падуанской школы, но пренебрегли
