Пентару, побочные и неблагоприятные последствия собственно для религиозной веры, стимулировав отход от нее в той или иной форме. «Наши войны за религию – вот, что заставляет нас забыть о религии», – размышлял бравый вояка, один из капитанов гугенотов Франсуа де Ла Ну по прозвищу Железная рука (он продолжал сражаться с протезом вместо ампутированной руки). Эмерик Крюсе, французский писатель начала ХVII в., заметил, что религиозные войны, «сделавшись источником всяческих злодейств, безбожия, кощунства, атеизма, ослабили подлинную религиозность вместо того, чтобы усилить ее». А его современник теолог-реформатор Амиро наблюдал формирование во время войн «третьей партии» отдалившихся от религии из-за насилия и зверств, которым предавались обе воющие стороны.
Двоякие последствия для религиозности имели и преследования, которыми ознаменовалось время Людовика ХIII и Ришелье. Подавляя открытое неповиновение, они загоняли религиозный скептицизм вглубь сознания адептов. Репрессий добивались провинциальное дворянство и верхушка третьего сословия. Представители последнего на ассамблее Генеральных штатов (1614) просили короля вернуться к инквизиционным мерам времен Людовика Святого. Формально наказания за вероотступничество никогда не отменялись, но судьи при Генрихе IV не очень усердствовали. Положение изменилось с 1636 и особенно в 1653–1661 гг., когда за богохульство были осуждены 14 человек, из которых половина к смертной казни. Установилась опасная практика толкования ругани (которая при Генрихе IV каралась штрафом) как «покушения на веру и его величество (lèse-majesté divine et humaine)».
Отдельная глава – преследование книгопечатников и книготорговцев, поставившее под вопрос издание и распространение книг и сделавшее саму профессию опасной для жизни. Собственно умножение и ужесточение преследований красноречиво свидетельствовали о нарастании вероотступничества. Упомянутый Ла Ну, соратник Генриха IV, предъявляя счет обеим сторонам, утверждал, что религиозные войны породили «миллион эпикурейцев и либертинов». О «миллионе загубленных душ» рассуждал монах-кордельер Жан Буше. А Марен Мерсенн, член одного из монашеских орденов (Минимы), пламенный борец с вольнодумием (и одновременно математик, астроном, теоретик музыки, друг Гассенди и Декарта), заявлял, что «только Париж наводнен по меньшей мере 50 тысячами атеистов»[784]. Для сравнения с первой половиной ХVI в. – Кальвин, укоряя Маргариту Наваррскую в попустительстве, писал (1545), что число либертинов, «заразивших Францию», доходит до 10 тысяч[785].
Буше уточнял: «Эти эпикурейцы и либертины… пребывают уже на краю атеизма». Они все обсуждают: «почему Бог дал миру законы?», «почему запрещено прелюбодеяние?», «почему воплотился Сын Божий?», «зачем нужен пост?». «Таковы остроумцы (beaux esprits) эпохи», – с горечью констатировал монах. «К ним прислушиваются гранды, их принимают с распростертыми объятиями в самых благородных домах» (les plus belles compagnies)»[786].
Католическая реформация частью вызвала открытое возмущение неверующих, породив «пылкий либертинаж». Мерсенн повествовал о сборищах, где смеются над понтификом, а ад и чистилище называют «фальшью (happelourdes)», о некоем Ла Френе, который проповедует молодым торговцам Пале Руаяль о том, что души умерших разделяют участь гниющего тела, называет облатку «кусочком теста» и т. д., о враче из Лиона гугеноте Луи де Сере, который обещает за две сотни экю пойти к мессе, за четыре обратиться в иудаизм, за шесть «стать турком», а за тысячу «отказаться от своего места в раю»[787].
Другая часть либертинов избрала скрытую форму протеста, выработав в условиях жестоких преследований особый стиль поведения: «свобода мысли, покорность в поступках». Они не богохульствуют, свидетельствовал Буше, не посещают трактиры, не проповедуют, что спасение может принести любая религия. Они «боятся, что их сочтут атеистами», и потому ходят к мессе. Их принцип «вести себя в соответствии с религией страны и при том иметь свою особую религию». Их не отличить от «добрых христиан», и вместе с тем они «хуже дьявола». «Троглодиты», «крысы», клеймил либертинов иезуит Гарасс (Фр. Гарассус), требуя, чтобы они вылезли из своих «пещер», из своих «нор». Напрасно. Армия «либертинов, эпикурейцев, деистов» предпочитала «шествовать в тени»[788].
Из этой «армии» и сформировался исключительный во всех отношениях, отличный от иных разновидностей вольнодумства ХVII в. (и, добавим, от либертинов ХVIII в.) «либертинаж эрудитов». «Искусно скрывавшийся за умеренностью речей и сдержанностью манер», соединявший «внутреннюю дерзость и житейскую осмотрительность», он не был уделом анахоретов. Однако, придерживаясь откровенности лишь в собственной среде, вольнодумцы оставили мало сочинений с открытым изложением своих взглядов. «Ясность философов ХVIII в. – это ясность эпохи, когда пишущие обладали относительной свободой, нарочитая темнота некоторых неверующих мыслителей ХVII в. несет на себе отпечаток времени, когда неверие выражало себя недомолвками (à démi-mot)»[789].
Как бы переиначивая аргументацию Февра о недопустимости модернизации предшествовавших веку Просвещения духовных явлений, Пентар дополнял мнение автора «Проблема неверия в ХVI веке». В противоположность Люсьену Февру, подчеркивавшему специфичность форм сохранения религиозности, Пентар раскрывал специфические формы распространения неверия в ХVI – ХVII вв.
По примеру Монтеня, который из гуманистов французского Возрождения оказал на них наибольшее влияние, либертины-эрудиты первой половины ХVII в. предпочитали не касаться вопросов религии. Они воспринимали новаторство автора «Опытов» (1580) прежде всего в создании нерелигиозного образа человеческого поведения, индивидуалистической морали и педагогической системы, ориентированной на свободное развитие личности (пусть душе ребенка «будет привита благородная любознательность; пусть он осведомляется обо всем без исключения»). «Монтень – христианин, создавший языческую мораль»[790], – цитировал Пентар оценку одного из исследователей.
Младший современник и друг Монтеня Пьер Шаррон, будучи католическим священником и пользуясь высоким покровительством королевы Маргариты («Марго»), более откровенно излагал основы скептицизма Монтеня. В своем «Трактате о мудрости» (1601) он доказывал, что человек может своими силами добиться совершенства и «мудрость может быть отделена от веры». Главным же было его учение о морали, которая не нуждается в божественной санкции. Если некоторые гуманисты (Ванини) подталкивали свое поколение «к отрицанию Бога философскими соображениями, то Шаррон методично учил, как обойтись без Бога при посредстве морали»[791].
«Проницательный», по определению Мандру, Шаррон отчетливо различал религию и этику[792]. Для мыслителя религия представляла «добродетель особую и специальную, отличную от всех других добродетелей», без которых она может существовать, равно как без самой «порядочности», о чем свидетельствует поведение «фарисеев, монахов и подлецов». В то же время добродетель, по Шаррону, может существовать без религии, как это было «у большинства добрых и доблестных философов, при этом неверующих». Шаррон оказал большое влияние на становление когорты вольнодумцев ХVII в. Переиздания его «Трактата о мудрости» находили многочисленных читателей, упомянутый Гарасс назвал автора «атеистом и патриархом вольнодумцев (esprits forts)», тех, кто упорствует в сомнениях относительно религиозных догматов[793].
Способом существования либертинов-эрудитов являлись тесные дружеские компании, где с предельной откровенностью обсуждались самые жгучие мировоззренческие вопросы; неслучайно между собой они называли такие обсуждения «философским развратом». Вторым уровнем их существования, более открытым (и потому известным), становились кампании среди
