появились три призрачных силуэта – все высокого роста, худощавые, и в руках у каждого поблескивало что-то вроде копья или длинного меча. Они медленно скользили сквозь туман и приближались, словно давно знали о визите квенделей.
Одилий изо всех сил потянул на себя дверь, и под его тяжестью деревянная створка поддалась. Отпустив ее в последний миг, он сохранил пальцы, которые иначе раздавило бы о каменную стену. Наконец, дверь с громким стуком закрылась. Замков Одилий не заметил, но створка захлопнулась надежно и не открылась, когда он с силой на нее надавил. Не мешало бы подкрепить и заклинанием гномов, чтобы не дать выйти тем, кто приближался с той стороны, и лучше бы оставить надпись, ведь слов тут недостаточно. Старик Пфиффер был в этом уверен, но ему надо было торопиться, пока не догорела последняя свеча.
Гортензия и Карлман ждали его посреди туннеля, освещая путь фонарем. Квендели вопросительно уставились на старика, но Одилий решил промолчать о том, что видел, закрывая дверь, и лишь кивнул.
– Дверь надежно заперта, и теперь нас никто не догонит, – сказал он.
– Никто? – с сомнением уточнила Гортензия. – Даже тот призрак из могилы?
– Даже он, – коротко ответил Одилий. – Давайте поищем Звентибольда, он не мог далеко уйти в полной темноте. И будем выбираться наружу!
Гортензия молча передала ему фонарь, и старик повел их назад, туда, где от главного коридора ответвлялись влево и вправо два пути.
Там они и нашли Биттерлинга. Бедняга лежал на полу, упершись руками в стену, – так он хотя бы знал, что находится перед ним.
– Теперь я знаю, как это ужасно, когда бродишь по подземелью без света, – грубовато приветствовал он своих спутников. – Ползешь, будто слепой червь, пока силы тебя не покинут. Вот бы и чувства в тот же миг угасли – из чистого милосердия!
– Свет у нас пока есть, – возразил Одилий и протянул Биттерлингу руку. – Вставай, Звентибольд, ты не червяк, и путь наш еще не окончен!
Он проговорил это доброжелательно, но с твердостью, не признающей возражений. У Биттерлинга дрожали ноги, и ему пришлось прислониться к стене, но он устоял.
– А как же та тень, что поднялась из гробницы? – с тревогой спросил он, возвращаясь мыслями к причине своего безумного бегства.
– Я запер дверь, – ответил старик Пфиффер так же, как Гортензии и Карлману, и снова уклонился от подробного объяснения. – И это сгодится.
– Ага, то есть волки-призраки не могут пролезть через щель в стене, а перед могильными духами достаточно захлопнуть дверь? – Биттерлинг в недоумении покачал головой. – Если хотите, чтобы мы поверили, будто бы этим от них спасешься, то я присяду здесь и подожду, пока у меня перестанут дрожать колени.
– Обещаю, что когда ты в следующий раз решишь присесть, то под ногами у тебя будет высокая трава на берегу Сверлянки, – заверил его Одилий. – Тогда и дрожать перестанешь. – В его голосе звучала такая убежденность, что даже Гортензии захотелось отчаянно в это поверить.
Они снова отправились в путь, и из всех трудностей, которые они пережили за эту долгую ночь, последний отрезок пути под землей стал самым тяжким их испытанием. Оставалось продержаться совсем немного, чтобы не сойти с ума под тяжестью земли и не упасть окончательно духом посреди всепоглощающей тьмы, от которой веяло сыростью. Земля окружала их повсюду, они шли по ее чреву и чувствовали себя погребенными заживо. Даже старик Пфиффер не мог не ощущать этого давления, и волю сопротивляться страхам, не сдаваться и идти дальше отделяла от отчаяния тонкая грань. Еще одно препятствие, еще одна угроза, и вся их стойкость могла оказаться бессмысленной.
Но вдруг, или благодаря мудрому предвидению Одилия, судьба послала им гонца с поверхности. Точнее, сразу двух. Они появились оттуда, где легкий утренний ветерок уже нежно играл в высокой траве, разгоняя влажную дымку ночи. Эти два создания бросились к ничего не подозревавшим квенделям, подняв такой шум, что те сначала оцепенели, испугались и лишь потом узнали добрых вестников. Тогда они поняли, что спасены.
Глава десятая
Рассвет
Был диким сон, и жутким, чрезвычайным,
И бесконечным, потрясающе-печальным.
Хотелось бы сказать другое,
Что я сегодня крепко спал,
Снов вообще я не видал, —
Но слез поток не иссякал,
И сердце билось, как чужое[14].
Николаус Ленау
Кремплинг проснулся и обнаружил, что спал, свернувшись калачиком на холодном сыром полу хижины Фенделя. Он не сразу понял, где находится, не помнил, то ли уснул, совершенно обессиленный, то ли потерял сознание. Он лежал на боку, возле входной двери. С каждым вздохом память о случившемся возвращалась к нему с беспощадной силой. Он так и лежал, будто раненое животное, которое из последних сил притащилось к месту, где ему предстоит умереть. Пирмина такой конец вполне бы устроил. Будь у него возможность решать свою судьбу, он так и остался бы лежать, дожидаясь милосердного конца. Тогда не придется возвращаться домой и жить дальше без Блоди – каждый день видеть Фиделию, которой он не смог вернуть младшего сына, брата и сестру Блоди, для которых он уже никогда не будет сильным отцом и защитником, каким был всего несколько часов назад.
Пирмин подумал об одиноком отшельнике, который не раздумывая отправился с ним навстречу опасности и в конце концов погиб. Впрочем, пока еще теплилась слабая надежда на то, что Фендель спрятался на берегу и сейчас направляется к дому или в деревню, чтобы предупредить остальных. Но Кремплинг в это не верил.
Возможно, жители Звездчатки давно встревожились, потому что мерцающий туман нельзя было не заметить, да и волков, взмывших с моста в небо на рассвете, кто-нибудь да увидел. А быть может, в этот самый миг призрачные звери бродят по деревне, дворам и садам, и страшная участь ждет любого, кто встретится им на пути в этот ранний час.
Пирмин знал, что должен идти и помочь тем, кто остался, но не находил в себе достаточно сил, чтобы выйти за порог. Он чувствовал вину, оттого что сам спасся по чистой случайности, в то время как Фенделя с Траутманом волк загнал в реку, а Блоди похитил и увел в неизвестность некто жуткий из Черных камышей. Кремплинг неотвязно вспоминал, как он обессиленно падает на колени, а его сын бок о бок с незнакомцем исчезает посреди пустоши, в недосягаемой дали.
Затем перед ним возник, будто обвиняя, образ Фенделя, который
