впервые влюбилась?
— Кажется, да, — ответила девушка.
— Знаешь, — оживился он, стремясь чем-нибудь отвлечь девушку, — несколько лет назад я чуть не развелся с женой.
— Ты?
— Да, я.
— И ты мог бы оставить Эстер?
— Тогда мне так казалось, — ответил Бела. — Я по уши влюбился и был уверен, что это и есть настоящая любовь.
— Ты серьезно говоришь? — удивилась девушка.
— Серьезно.
— В кого же ты так влюбился?
— В кого? — повторил Бела и задумался. Видимо, он погрузился в приятные воспоминания. Лицо его стало одухотворенным и грустным, отчего казалось еще привлекательнее. — Она очень некрасивая, но, пожалуй, самое одаренное существо в мире.
— Где вы познакомились? — спросила девушка.
— Летом сорок шестого Года я работал в верховьях Тисы. Меня послали туда на партийную работу. Это красивый, богатый край, но почему-то люди жили там очень скучно. Железных дорог мало… В глуши, вдали от городов, затерялись маленькие деревушки. Я встречал там стариков, которые никогда не бывали в городе, не видели многоэтажных домов, не говоря уж о трамвае. Нисколько не преувеличивая, Эржике, можно сказать, что гадалка пользовалась там большим уважением и влиянием, чем врач или священник. Врача, правда, жители видели довольно редко, а поп каждый день напивался пьяным. И не только он — все, кроме крестьян, единственное утешение находили в вине. Книг не найдешь, радио было в диковинку, а газеты привозили раз в три дня с железнодорожной станции. Крестьяне вели замкнутый образ жизни, варились в собственном соку. Ну и вот, немного освоившись в том краю, встречаюсь я в Тисапарте с одной девушкой.
— Как ее звали? — спросила Эржи.
— Не все ли равно, — ответил Бела, — ну, допустим, Вираг.
— И она была некрасивая?
— Да, и все же сразу приворожила меня. Тебе не приходилось видеть такие картины, где каждая деталь в отдельности изумительно красива, а все вместе они производят неприятное впечатление?
— Нет, — ответила девушка, — даже не могу себе представить. И вообще, по-моему, это нелогично, абсурдно.
— Я не собираюсь философствовать, — сказал Бела, — принимай на веру все, как оно есть.
— Ладно, согласна…
— У нее, — продолжал Бела, — были рыжие волосы. Как бронза, когда на нее падают лучи заходящего солнца, то есть не кричащие, а приятные, шелковистые. Глаза, как бы тебе сказать, зеленоватые, но я никогда не видел их широко открытыми: она постоянно их щурила, словно смотрела на солнце. Брови большие и густые. Лицо скуластое. Рот маленький, красиво очерченный, правда, похожий скорее на мужской, но все же не лишенный какой-то едва уловимой женственности. Подбородок волевой, оттянутый и острый. Нос прямой и красивой формы. Красивее носа, чем у нее, я еще не встречал.
— Зачем ты вдаешься в такие подробности? Лучше расскажи, что с тобой произошло.
— Девушка рисовала.
— Значит, она не простая крестьянка?
— Нет, — ответил Бела. — Это была самая богатая девушка в округе. Дочь богача. Она жила неподалеку от деревни в особняке вместе с матерью-вдовой. Отец ее покончил с собой в тот день, когда его арестовали. В ту пору они, очевидно, приехали из Германии.
— Она еврейка?
— Нет. Ее отец, будучи депутатом парламента, поддерживал связь с Байчи-Жилински.
— Ну и?..
— И их семью вывезли в Германию. В мае сорок пятого года они были освобождены. Вскоре после их приезда мы познакомились и полюбили друг друга. Пожалуй, это было самое счастливое лето в моей жизни.
— Эстер знает об этом?
— Знает, я рассказал ей.
— Что же тебе нравилось в ней? — с интересом спросила Эржи.
— Наверное, то, что она очень сильно полюбила меня.
— Этого я не понимаю.
— Я и сам долго не понимал. И лишь позднее, когда мы окончательно порвали, разобрался во всем. Оказалось, мне недостает ее любви. Эржи, меня еще никто так не любил. Это была самая бескорыстная любовь. В ней сочетались чувства матери, брата, сестры, друга, жены, учителя и ребенка. Она никогда не бранила меня, не произнесла ни одного грубого слова, не сердилась, не спорила, только любила, и я всегда вел себя так, как повелевала ее любовь. Вираг знала, что я коммунист. Она не состояла в партии, но хотела, чтобы я стал еще лучшим коммунистом. Она была очень богата, но, зная, что я беден, она не хотела сделать меня богатым. Я не скрывал от нее, что женат, но Вираг никогда ни единым словом не намекнула мне о разводе. Она хотела, чтобы я любил свою жену, но и ее не забывал.
— Она была сумасшедшая или больная, — немедленно сделала вывод Эржи. — Можно любить только одного.
— Ты не права, — убежденно ответил Бела. — Я знаю, что можно любить и двоих…
— Почему же ты не развелся?
— Потому что не мог покинуть Эстер. Кроме того, Вираг была очень богата, и никто бы не поверил мне, что я женюсь на ней не из-за ее денег…
— А что произошло потом?
— В канун нового, сорок шестого, года я вернулся в Будапешт. Она приехала следом за мной к своим родственникам. Я должен был до полуночи дать ответ, порвем мы друг с другом или нет. «Если ты не придешь, — сказала она, — я стану невестой первого мужчины, с которым повстречаюсь после полуночи».
— И ты пошел?
— Нет! — ответил Бела. — А она действительно стала невестой. В новогодний вечер познакомилась с каким-то офицером. Через две недели сыграли свадьбу.
— Ты и сейчас еще любишь ее?
— Несомненно, я был бы счастлив с нею, — сказал Бела, — хотя Эстер я тоже очень люблю. Короче, я хочу сказать, что любовь — это очень сложная штука. Здесь нет общих правил и законов.
— Понимаю, — задумчиво произнесла Эржи. Затем, помолчав немного и глубоко вздохнув, проговорила: — К сожалению, я могу любить только одного. Единственного, но зато очень… очень…
Дальше они шли молча.
Состояние старого Брукнера улучшилось. Вызывало опасение не столько отравление угарным газом, сколько его слабое сердце. Ласло поручил больного Лайошу Нири, который с любовью заботился о старике. Брукнер болезненно переживал, что оказался прикованным к постели. Он нервничал, сознавая свою беспомощность. Все это пагубно отражалось на его сердце и ухудшало общее состояние.
Эржи и Бела прошли к старику беспрепятственно. Он выглядел неважно.
— Что случилось, папа? — с тревогой спросила девушка, присев на край койки.
— Эржи, Эржике! — повторял растроганный старик, поглаживая лицо прильнувшей к нему дочери. — Эржике… С тобой ничего не случилось? Жива, здорова… Эржике, у тебя все хорошо?
Из груди девушки едва не вырвался болезненный стон, что-то заставляло ее прижаться к груди отца и поведать ему о своем горе: «Папа, родной мой, я лишилась всего, что имела, я обманута… Я сама себя обманула».
