упорядочить свою библиотеку, ведь алфавитная система придает уверенность, легкость поиска, удобство. Разве плохо, например, знать, что под буквой «Л» – Лин, Энрике – можно найти сборник с таким стихотворением:
Жизнь – не утрата, взгляни вот:
тело твое – по правильной мерке.
Мы сотворили его незаметно из любви к искусству [плоти
но и серьезно
думая о твоем явлении как о новой радостной [и мучительной] игре;
из любви к жизни, из страха смерти и жизни, из любви
к смерти
для тебя или ни для кого.
Затем он наткнулся на стихотворение Матиаса Риваса, в котором встревоженный и самокритичный отец просит у сына прощения. И тут же Гонсало заметил стихотворение Фабио Морабито, где мужчина с очевидной нежностью мрачно признает, что его сын уже перерос игру в лошадку, ибо его ноги касаются земли. Прочел и «Молитву о моем сыне» Йейтса, «Каталину Парра» Никанора Парры, «Бога млекопитающих» Педро Майраля, «Образ и подобие» Хермана Карраско, «Всеобщего Отца» Хулиана Герберта и фрагменты «Скоро ты станешь отцом» Анри Мишо, а также «Прогулку» Сильвио Маттони.
Он пробежал взглядом эти строки, словно претендуя на нереальное место отца, отца двойного сына – наполовину покинутого и наполовину умершего. Гонсало не было ясно, преувеличивает он или преуменьшает, подделывает или нет свою предысторию. Что претендует на место отца – это точно. Мысленно заполняет необходимые формуляры, выстраивает образ самого себя, некий вымысел, который, как и все вымыслы в истории человечества, основан на реальных событиях. К примеру, он кое-как знает итальянский язык, совсем немного, однако поддержать беседу может, он даже может попытаться прочесть стихотворение Валерио Магрелли или хотя бы периодическое издание «Гадзетта делло Спорт». Поэтому Гонсало обычно нервничает, когда при заполнении анкеты утверждает, что свободно говорит, понимает и пишет по-итальянски, заведомо зная, что лжет. Однако ему же известно, что никогда не придется доказывать свое владение итальянским, а даже если придется, он как-нибудь выкрутится. Можно сослаться, например, на внезапную потерю голоса. Да он пару раз так и поступал в Нью-Йорке, когда ему хотелось отдохнуть от английского: просто извинялся и щупал горло пальцами. Такой метод – цепляться за две-три вещи, которыми владеешь, откладывая на завтра проявление подлинной мудрости – срабатывал, просто надо было доверять своей интуиции и верить в счастливую звезду. А если что-то пойдет не так – выбираться из неприятного положения с подобающим изяществом или, по меньшей мере, хитроумно.
И все-таки то, что он был отцом в течение нескольких лет, – сущая правда. Был им в полной мере, настолько, насколько может быть отцом тот, кто им не является, причем такая оговорка соответствует истине. Он мог бы сослаться на то, что ему не позволили продолжить отцовство, хотя он уже собирался усвоить его язык, старательно и усердно учился, причем не из-под палки. Даже поступил на соответствующие курсы и каждый месяц вовремя оплачивал занятия, а это немалые деньги, поскольку государственные субсидии для подобных заведений не предусмотрены. Гонсало выполнял все домашние задания и считался лучшим студентом, хотя и скромным, сознававшим, что многому еще следует научиться. Все свободное время он тратил на самосовершенствование, но однажды институт оказался закрыт: в тот понедельник Гонсало явился на занятия, как всегда, без пяти восемь утра, а двери были заперты. Прошло время, и он попросту забыл язык отцовства. Потому что языки надо практиковать, иначе они постепенно утрачиваются. Гонсало сделал все, что мог. Разумеется, он совершил и немало ошибок. Например, чересчур доверился Карле. Влюбился в нее, решил влюбиться, ибо должен был на это решиться. В какой-то момент обязан был решиться, а потом – позабыл об этом, поскольку так было удобнее. Однажды он сделал вывод, что влюблен в нее, что все это имеет смысл и что он готов умереть за нее и за ее ребенка. А в какой-то момент даже собирался купить несколько ножей и взойти с ними на все горные вершины и холмы своей страны, чтобы защитить Карлу и Висенте ценой собственной жизни.
Завершив расстановку книг, он почувствовал себя опустошенным проникновенными стихами с зашифрованной красотой, под которой он не может поставить свое имя. Гонсало по-прежнему пытался приспособить эти строки к своей жизни, вообразить собственное стихотворение, которое он должен создать в качестве извинения, дани уважения или упрека. Вспомнил, как раньше мечтал, что своими поэтическими произведениями сможет влиять на других: стать любимым, принятым в обществе, быть на виду. Да, разочароваться в поэзии, забыть ее было бы легче, чем смириться с собственной неудачей, как поступил Гонсало. Гораздо лучше возложить всю вину на поэзию, хотя это неприемлемо, ведь существуют стихи, которые ты только что прочел, стихи, которые доказывают, что поэзия чему-то служит, что слова могут ранить, они вибрируют, лечат, утешают, приводят к последствиям, остаются с тобою.
В последовавшие дни Гонсало с особым рвением готовился к занятиям, взволнованный возможностью появления Висенте. Он воображал, как тот входит в аудиторию с опозданием, посреди семинара, и предусмотрительно устраивается в последнем ряду. Дабы напомнить о приглашении, Гонсало послал ему сообщение. Висенте ответил через два дня, попросив прислать расписание, он, мол, потерял кассовый чек с записью. Гонсало тут же выслал расписание, пояснив, как легче добраться до факультета, словно Висенте приехал из другого города или страны. Парень ответил, что посетит первое занятие семестра во вторник, в 11.20.
Гонсало начал свой урок в полной уверенности, что Висенте не придет, но он все-таки явился, и даже не в середине занятия, а вовремя. Смущенный, сел в последнем ряду. Улыбнулся, глядя на профессора снизу вверх, достал блокнот и начал конспектировать. Через несколько часов они шли по центральному тротуару проспекта Аламеда под робким мартовским солнцем. За минувшие шесть лет скорость их ходьбы изменилась: они шагали все в том же быстром темпе, однако иногда Висенте шел быстрее, поэтому время от времени укорачивал свой шаг, чтобы Гонсало мог поспеть за ним.
Внимательные прохожие подумали бы, что на прогулке – отец и сын или преподаватель и студент, но, услышав их беседу, приняли бы обоих скорее за эрудитов, «ботаников» или чрезмерно информированных журналистов. А то и за тех, кем они на самом деле были – за двух чилийских поэтов разных поколений, которые обмениваются мнениями о прочитанных произведениях.
– А Янко Гонсалеса ты читал?
– Да, почти всего.
– А Барбару Делано?
– Всего несколько стихотворений в антологии.
– А Боланьо?
– Романы не читал, но все говорят, что надо, как будто это обязательно.
– Они просто потрясающие, – отметил Гонсало. – А Лина?
– «Хрустальную вечеринку»?
– «Хрустальный оркестр».
– Ах, да. Начинал, и мне нравилось. Хочу дочитать, но вообще-то романы меня
