непотребство выдержать сможет, — витиевато объяснил нам Михаил Федорович, предварительно выспросив наши имена и должности, а со своей стороны представившись «последним огрызком некогда вполне достаточного поселения с колхозным прозвищем «Верный путь». — Так ведь и верному пути когда-то конец должен настать. Вот и дожидаюсь, когда полностью настанет.
— Один-одинешенек? — сочувственно поинтересовался Чистяков.
— Зачем один? Баба имеется. Это в настоящее время она к своим подалась на тот берег. Побрехать ей здесь не с кем стало. С собаками разве только. Со мной зубатиться, видать, надоело, никакого интересу. Так и собаки с ней подались. Как разглядели, что она лодку спускает, тоже с ней забрались и назад ни в какую. Здесь им сейчас со скуки помереть только и остается. Это зимой гуляй во все четыре стороны, А летом из конца в конец пометили наш островишко на десять рядов, и от безделья подвывать стали.
Он проводил нас до ближней и вполне добротной избы, раскрыл подпертую калитку в таком же добротном высоком заборе, пригласил:
— Заходьте, ладьтесь. Устраивайтесь то есть. Замков мы здесь спокон не держали, не по нашему они обустройству. Для вас, может, непривычно, а для нас обычно. Хоромина эта третий год пустая стоит, а в пустой хоромине либо сыть, либо сова, либо нечисть хрома. Здесь раньше наша колдовка жила, бабка покойная Немыкина. Так что заранее не пугайтесь, когда она каким-нибудь образом обозначиться вздумает. Добрая колдовка была, народ не жалился.
— Колдовка это как? — заинтересовался я.
— Колдовка да колдовка. Вроде как знахарка или ведунья. Мы ещё её Немыкой прозывали. Больше лечила, как могла, роды у баб принимала, а приколдовывать не всегда решалась.
— Колдунья, значит? — уточнил Чистяков. — Здо́рово!
— Кому здорово, кому как, — пожал плечами Михаил Федорович. — Так что проживайте, а мне ещё сетешку поставить надо. Рыб
Рыбки, если пожелаете, вечерком заходьте. Поделюсь, если пофартит.
Прихрамывая, он поплелся к своему месту проживания, а мы, миновав довольно обширный, крытый плахами двор, поднялись на скрипучее крыльцо и потянули на себя тяжелую дверь. В лицо ударил сухой застоявшийся, но довольно приятный запах повсюду развешенных пучками и разбросанных по полу в сенях и горнице трав. Судя по всему, лечебных и весьма давно собранных.
Скудная, но вполне добротная деревенская, большей частью самодельная мебель прошлого, а то и позапрошлого века, была аккуратно расставлена по своим местам. Даже полог на полатях да занавески на окнах нетронуто исполняли свое привычное предназначение.
— Вполне достойное место проживания, — констатировал Чистяков. — До слез жалко обрекать такое на уничтожение. Прошлое беречь надо, а не сжигать.
— Как его теперь сбережешь? — удивился я. — Сфотать разве?
— Сфотографировать — само собой. Хоть что-то. А как весь этот объем передать: цвет, запах, ощущение прошлой жизни? Никакая фотография не поможет. Живым всё это надо сохранять, со всеми оттенками.
— Зачем? — с апломбом всё ещё не канувшей молодой глупости возразил я. — Кому это теперь надо?
— Как ни странно — надо, — задумчиво пробормотал, словно самого себя убеждая, Чистяков. — Хотя бы нашему будущему. Чтобы опору под ногами ощущать, а не пепел и прах.
— Это что ль опора? — удивился я.
— И это тоже. Подумай, поразмышляй. Для понимания, зачем мы вообще живем, очень даже пригодится.
Устроились довольно удобно. Я на лежанке у окна, Чистяков на тяжелой деревянной кровати, заваленной какими-то шкурами и половиками. Травы мы осторожно перетащили в задоски, пол подмели. Печь разжигать пока не решились, хотя на полу перед ней лежала достаточная кучка дров. У Чистякова в термосе отыскался горячий чай, который он ухитрился заварить перед самой высадкой с катера. Наскоро перекусили и отправились знакомиться с местами своего невольного проживания.
Места оказались на редкость фотогеничными. От стоявшей на взгорье чуть в стороне от деревни часовенки без креста открылась потрясающая панорама с видом на Ангару — окрестные скалистые берега, далекие размытые расстоянием хребты и абсолютно безоблачное распахнутое во все концы небо. Чистейший воздух позволял разглядеть чуть ли не каждую травинку на ближнем берегу, хотя до него было наверняка не менее полукилометра. Часовенку без креста я по неопытности посчитал ненужной сараюшкой, устроенной для каких-то хозяйственных надобностей. Но когда неподалеку от неё мы разглядели сброшенный, заросший травой и почерневший от времени крест, а потом с трудом приоткрыли приваленную тяжелым валуном дверь, предназначение заброшенного строения обозначилось для нас с вполне убедительной ясностью. Сквозь два небольших застекленных оконца под самой крышей высвечивался удивительный и совершенно не тронутый временем иконостас, довольно плотно завешенный красочными иконами, которые меня удивили своей яркостью и сохранностью, а Чистякова привели чуть ли не в восторг, который он даже не пытался скрыть, громко комментируя, как он выразился, и их «неканоничность», и «гениальный примитивизм», и непогасшие за десятилетия краски. Почему-то особенно потрясла его икона Николая Чудотворца, которая была укреплена на опорном столбе прямо напротив входа. В отличие от суровых ликов остальных святых, глядевших на нас с иконостаса, Николай Чудотворец ласково и слегка насмешливо улыбался, подняв для благословления руку и слегка склонив, словно приветствуя нас, голову.
— Почти наверняка иконописец взял за основу кого-то из хорошо знакомых ему людей — не исключено, кого-то из здешних жителей. Иначе просто быть не могло, — уверенно заявил Чистяков.
— Почему? — не удержавшись, задал я свой очередной вопрос.
— А ты подумай. Хорошенько подумай, — назидательно и очень серьезно стал объяснять Чистяков, с ходу импровизируя доводы как для моего убеждения, так и для своего, наверняка, тоже.
— Иконописец, если его, конечно, можно назвать иконописцем из-за явного незнания и несоблюдения иконописных, да и церковных канонов, скорее всего, в здешних краях человек пришлый, обстоятельствами или какой-нибудь непредвиденной случайностью заброшенный в эти почти недоступные для праздно путешествующего места.
— Почему вы так считаете?
— Весьма сомнительно, чтобы в отдаленном таежном поселении, да ещё островном, отрезанном десятилетиями, а, может быть, даже веками от остального мира бездорожьем и почти непроходимыми порогами, самостоятельно сформировался живописец, осмелившийся физиономии своих родных и соседей преобразить в лики святых и праведников. Уж он-то наверняка досконально знал их со всех сторон, как говорится, «от и
