и остро критиковал на учительских совещаниях.
С первой в Италии женщиной доктором медицинских наук, профессором антропологии и гигиены и одновременно создателем нового направления в педагогике Марией Монтессори Иван Карпович был хорошо знаком заочно, по ее трудам. Находил в них много столь верного, что следовало бы взять и насаждать у нас, видел и уязвимое, и совсем неприемлемое.
На педагогическом факультете Воронежского университета Вороновым был прочитан курс лекций о Монтессори. В «Вестнике воспитания» опубликована его большая работа о талантливом итальянском педагоге.
Но я погрешила бы против истины, если бы стала утверждать, что, рассматривая русскую и зарубежную теории «свободного воспитания», Иван Карпович всегда безошибочно отделял зерно от плевел. Были и у него заблуждения. И очевидными они становились не сразу.
...Мы уже знаем, что в силу сложившихся обстоятельств только последний, третий семейный союз дяди Вани остался нерушимым до конца его дней. Только с двумя младшими детьми Андреем и Юрием отец всегда жил вместе. На них не кратковременно, а постоянно распространялось его влияние, их он сам сообща с женой — Надеждой Федоровной — воспитывал.
Дошкольное детство мальчиков — середина двадцатых годов. Уже позади голод, сглаживаются следы разрухи, но еще бедновато с продуктами, трудно с одеждой. И совсем плохо... с детской игрушкой. Нет ее в магазинах.
Это последнее дядю Ваню даже радует. Меньше буржуазных соблазнов! Он принципиальный противник игрушек.
Жажду деятельности дети должны удовлетворять, пользуясь материалами природы и орудиями труда. Песок, глина, маленькая лопата, доски, гвозди, молоток — вот вещи, которыми никогда не наскучит играть. Да к тому же они учат, образовывают, воспитывают, подготавливают к взрослой жизни.
Андрюша и Юра и впрямь с увлечением копали и строили. Но еще они и... мечтали. Мечтали об игрушечной лошадке.
Тщетно отец обещал им, что скоро они подрастут и поедут к дяде Васе в Рыкань или к дяде Капитону в Чертовицкое: там мальчишки ездят верхом в ночное, и они тоже непременно поедут, и он вместе с ними. А когда они совсем вырастут, может, станут красными конниками, как буденовцы. Или джигитами, как молодцы-кабардинцы.
Мальчики слушали с большим интересом. А меж собой продолжали шептаться о «настоящей игрушечной» лошадке, что видели в сквере у толстого, краснощекого бутуза. Как они завидовали счастливцу...
О, несознательные дети такого передового, высокосознательного отца!
Понятно, я была целиком на стороне дяди Вани. Надежда Федоровна держала мудрый нейтралитет.
Однажды я пришла к дяде за нужной мне книгой. Надежда Федоровна встретила меня у калитки (домик окружал небольшой сад) и повела на крыльцо, таинственно предупредив о молчании. Тихонько, стараясь не скрипнуть половицей, ввела в дом, тихонько приоткрыла дверь в детскую. Я заглянула в щель и остолбенела.
Посередине комнаты стоял жеребенок. Нет, кажется, теленок. Нет, какой-то невообразимый гибрид лошади и коровы. Шкура его была явно телячья, хвост и грива конские. Уши не лопушились мягко и округло по сторонам головы, а торчали вверх, остренькие, чуткие, настороженные.
Вокруг этого чудовищно прекрасного животного прыгали, скакали, бесновались трое детей. Двое лет пяти-шести; третьему по паспорту — за пятьдесят. Впрочем, детям не полагается паспортов, а в своем восторженном упоении он выглядел самым младшим.
Не выдав своего присутствия, мы проскользнули обратно в сад, сели на лавочку под старым каштаном, и Надежда Федоровна рассказала мне, как все это случилось.
Иван Карпович получил зарплату. Они вдвоем шли купить ему ботинки. И вдруг среди будничных забот — сказка... Сидит на углу улицы прямо на асфальте морщинистый, как корень столетнего дуба, дед-лесовик, а меж колен у него — это рыжее чудо.
Иван Карпович мгновенно выхватил бумажник. Дед, увидев пачку денег, заломил несуразную цену. Он мог потребовать и втрое больше. Азартного покупателя уже нельзя было обуздать.
Торопливо отсчитав десятирублевки, он схватил кустарное сокровище под мышку и помчался домой. Надежда Федоровна догнала, задыхаясь от быстрой ходьбы и от смеха, коварно спросила:
«А как же принципы Монтессори?»
«Да ведь она почти настоящая», — схитрил Иван Карпович.
Надо же ему было как-то оправдать измену педагогическим новациям.
«А как же ботинки?»
«Э, починим еще раз старые!» — отмахнулся беспечно.
Мысленно вижу этот жест. Он весь в нем, мой дядя Ваня! Когда им что-либо неотразимо овладевало, все остальное было трын-трава.
— Иван Карпович считал немыслимым наказывать детей, — вспоминает Надежда Федоровна. — Был с ними очень терпелив, ровен. Даже голоса никогда не повышал.
— Да ну? — искренне удивляюсь я. — А ведь бабушка и Настя знали его как взрывчатую натуру. Будто бы мог вспылить из-за пустяка.
— Смотря что считать пустяком... — говорит Надежда Федоровна, задумывается на минуту и... начинает неудержимо смеяться.
Я рада, что она развеселилась. Спрашиваю:
— Что же там такое забавное?
— Ох, Оля, это, положим, из другой оперы... Прихожу раз в статуправление, и вдруг выскакивают из его кабинета два молодых сотрудника, красные, взъерошенные, будто их за вихры оттрепали. И прямо ко мне (меня там хорошо знали, я ведь брала на дом статистическую работу):
«Надежда Федоровна! Не позволяйте Ивану Карповичу кричать».
Стою, ушам своим не верю:
«Он? Кричал? Не может быть! Такой деликатный человек».
«Кричал, Надежда Федоровна!»
«И ногами топал!»
Не жалуются, а вроде даже за него испуганы.
Открываю дверь в кабинет. Иван Карпович, тоже весь пунцовый, буквально бегает из угла в угол в сильном гневе. Стою молча, жду. Посновал еще вперед-назад, говорит уже с горькой, усталой безнадежностью:
«Представляешь, цифры в сводке округлили. Объясняю им: «Статистика не художественная литература и не живопись. У слов есть синонимы, у красок — оттенки. А язык цифр должен быть точным. Абсолютно точным!» А они усмехаются, небось думают: «Одна десятая — такой пустяк...» Тут я вспылил: «Тупицы, кретины!»
«И ногами топал?»
«Что ты? Неужели топал? А впрочем... Фу, как неловко».
Надежда Федоровна совершенно уверена, что «довести» дядю Ваню могли только небрежные, безответственные работники.
— А почему же с бабушкой?
— Тут иное, — размышляет она. — Что-то вроде магнитного притяжения и отталкивания. Великая материнская любовь, любовь сына к матери и... несовместимость идейных устремлений, взглядов, характеров. Кажется, у них всю жизнь были сложные отношения.
«Да, действительно сложные», — думаю я.
Память подсказывает.
В годы моего детства, совпавшие с периодом трудной, мятежной жизни дяди Вани, бабушке после резких стычек с ним очень хотелось сгладить у нас, детей, впечатление от ссоры, не допустить, чтобы мы судили ее сына слишком строго.
И она принималась рассказывать: «Ведь он, Ваня, меня на руках носил. Не просто так говорю,
